69
1
социализации — гибкой и «экономичной», своего рода разрядку, необходимую для функционирования современного капитализма как быстродействующей и отрегулированной экспериментальной системы. Зиждя-щийся на непрерывном возникновении новых комбинаций, капитализм обретает в безразличии идеальное условие для экспериментирования, которое можно провести при минимальном сопротивлении. Все механизмы теперь можно ввести в действие в минимальный срок; капиталистическое непостоянство и нововведения больше не встречают традиционных защитников и верных сторонников; сочетания возникают и рассыпаются все быстрее и быстрее; система «почему бы нет» становится чистой, наподобие безразличия, отныне систематического и оперативного. Таким образом, апатия, а не только эксплуатация, делает возможным ускорение экспериментирования, всех экспериментов, а не одной лишь эксплуатации. Безразличие на службе выгоды? Это равнозначно тому, чтобы позабыть, что оно охватывает все секторы жизни и что на этом основании всякая повторная подача заставляет нас упустить из виду главное, то есть обобщение. Не являясь ни в коем случае чем-то особенным, безразличие метаполитично, метаэкономично, оно позволяет капитализму войти в его фазу оперативного функционирования.
В таком случае, как понимать действия партий, профсоюзов, средств информации, которые, похоже, не перестают бороться с апатией и с этой целью проводят агитационную, мобилизационную и информационную работу во всех направлениях? Зачем необходимо, чтобы система, функционирование которой требует безразличия, постоянно пыталась заставить нас принимать в ней участие, обучать, проявлять интерес? Противоречие системы? Скорее, симуляция противоречия, но тем не менее именно эти организации вызы-
70
и, пот апатию, бесполезно предполагать у них макиа-|\"-ллиевские планы; их работа направлена на это и не нуждается в посредничестве. Чем чаще политические деятели выступают и появляются на телеэкране, тем i><>лыпе все над ними потешаются; чем больше листо-иок. распространяют профсоюзы, тем меньше их читают, чем больше преподаватели призывают к чтению, Тем меньше учеников читают. Безразличие вследствие насыщенности, информации и изоляции. Непосредственные виновники безразличия понимают, почему система воспроизводит во все больших масштабах механизмы повышения ответственности с тем, чтобы заключить пустое обязательство: думайте, что хотите, о телевидении, но включите телевизор, голосуйте за нас, платите нам членские взносы, слушайте приказ о забастовке. Партии и профсоюзы не предъявляют никаких иных требований, кроме этой равнодушной «ответственности». Никого не обязывающее обязательство не ассоциируется с недостаточной мотивацией, с «эмоциональной анемией» (Рисмен), с непредвиденностью поступков и суждений, отныне «колеблющихся» по аналогии с изменением общественного мнения. Равнодушный человек ни к чему не привязан, ни в чем твердо не уверен, готов ко всему, и его взгляды подвержены быстрым переменам. Чтобы добиться такой степени социализации, бюрократам от науки и от власти приходится творить чудеса, напрягая свое воображение и осваивая уйму информации.
Выходит, после того как «критический» порог пройден, власти не остаются бездеятельными, сталкиваясь с определенными формами недовольства — такими, как прогулы или несанкционированные забастовки, падение рождаемости, наркомания и т. д. Значит ли это,- что безразличие, вопреки всему, что было сказано до этого, является антагонистическим по отношению к системе механизмом? И да, и нет, потому что если
71
такие опустошения в конечном счете приводят к недопустимым сбоям, то происходят они не в результате излишнего безразличия, а являются недостатком безразличия. Маргиналы, дезертиры, разгневанные юные забастовщики все еще являются «романтиками» или дикарями, их горячая пустыня заключена в образе их отчаяния и их исступленном желании жить иначе. Питательная среда для утопий и страстей, безразличие здесь остается «нечистым», хотя и рождается на том же постылом ложе изобилия и распыления. Чтобы остудить этих кочевников, нужно еще больше ангажированности, одушевленности и воспитательной работы: перед нами пустыня, которую нужно внести в список предстоящих великих завоеваний, наряду с космосом и энергией.
Нет никаких сомнений в том, что, несмотря на мобилизацию масс, которые «взяли слово», май 1968 года не представляет собой наиболее значительное из макроскопических движений в пустыне метрополий. Информацию заменили уличные толпы и граффити, повышение уровня жизни — утопические мечты о иной жизни; баррикада, нелепые «занятия», нескончаемые диспуты вновь внесли струю энтузиазма в городское пространство. Однако как в то же время не отметить опустошение и безразличие, терзающие современный мир; «революция без конечной цели», без программы, без жертв и предательств, без политической ангажированности. Май 1968 года, несмотря на его живущие и поныне утопические идеи, остается дряблым и расслабленным движением, первой равнодушной революцией, и это подтверждает, что незачем приходить в отчаяние при виде пустыни.
Приведя к излишней переоценке экзистенциалистского начала (в толпе 1968 года возникали радикальные движения за «освобождение» женщин и гомосексуалистов), а также к ликвидации жестких установок
72
и оппозиционных движений, процесс персонализации |ы:фушает форму личности и сексуальных ориентации, создает неожиданные комбинации, производит 1чце больше неизвестных и странных особей; кто может предвидеть, что захочет сказать через несколько десятилетий эта женщина, ребенок, мужчина; осно-кываясь на каких пестрых данных их можно отнести к каким-то категориям в будущем? Смена ролей и закрепившихся характерных особенностей, «классических» разъединений и исключений делает наше время ненадежным театром действий, изобилующим сложностями и особенностями. Что будет означать «полигика»? Уже теперь политическое и экзистенциалистское начала перестали принадлежать к разным сферам; границы между ними стираются, приоритеты меняются; появляются ранее неизвестные категории: единообразие, монотонность не угрожают пустыне, гак что нам незачем сетовать.
Тоска зеленая
Что же произойдет, когда волна опустошения, ранее охватившая социальную сферу, затронет и частную жизнь, которую она до сих пор щадила? Что случится, когда логика «выхолащивания» больше не будет щадить ничего? Неужели концом пустыни окажется самоубийство? Однако все статистические данные указывают на то, что вопреки распространенному мнению глобальный уровень суицидов неуклонно снижается по сравнению с концом прошлого (XIX) века: во Франции общее число самоубийств снизилось с 260 (на миллион жителей) в 1913 году до 160 в 1977 году и, что еще более показательно, если количество самоубийств в парижском регионе достигло 500 на миллион жителей в последнее десятилетие XIX века, то в
73
1968 году оно упало до 105.\' Суицид становится как бы «несовместимым» с эпохой равнодушия: своим радикальным или трагическим решением, последним вкладом в дело жизни и смерти, своим вызовом суицид более не соответствует постмодернистской вялости.2 На пустынном горизонте реже вырисовывается самоуничтожение, всплеск отчаяния — результат патологии массы, опошляющейся во все большей степени. Депрессия, «невезуха», «тоска зеленая» —выражения разочарования и безразличного отношения к происходящему из-за отсутствия показной театральности, с одной стороны, и постоянных колебаний, которые возникают наподобие эндемии, когда субъект пребывает то в состоянии возбуждения, то подавленности, с другой стороны. Во всяком случае, успокоение умов, заметное ввиду сокращения числа суицидов, не позволяет нам разделять оптимистическую гипотезу вместе с Тоддом, усматривающим в этой тенденции глобальный признак спада беспокойства, феномен чрезвычайной «уравновешенности» современного человека. Мы забываем, что страдания могут вызываться и другими причинами, которые также «неустойчивы». Гипотеза относительно психологического «прогресса» не выдерживает критики перед лицом распространения и генерализации депрессивных состояний, некогда являвшихся «привилегией» буржуазных классов.3 Теперь уже никто не сможет похвастаться тем, что сумеет этого избежать; социальное опустошение привело к беспрецедентной эпидемии отвращения к жизни, этого бедствия, некогда эпизодического и эндемического,
! Эти цифры приводит Э. Хода, в книге «Безумец и пролетарий» (Todd E. Le Fou et le proietaire. Laffont. P. 183 et p. 205).
2 Этот вопрос обсуждается под разными углами и более подробно в гл. VI.
3 Тодд Э. Там же. С. 71—87.
74
Нмходит, что cool индивид «прочнее» индивида, воспитанного в пуританском духе? Скорее, наоборот. В сис-п-ме, где царит недовольство, достаточно ничтожного к >лчка, пустяка, чтобы безразличие стало всеобщим и стронуло само существование. Проходящий через пустыню в одиночку, не имея никакой сильной поддержки, современный человек отличается своей уязвимостью. Распространенность депрессивного состояния является причиной не только психологических перемен в каждом из нас или «трудностей» повседневной жизни, но также и опустынивания res publica, очистившего место для появления индивида в чистом виде, нарцисса, ищущего себя, одержимого самим собой и при этом способного дать сбой или рухнуть в любой момент, столкнувшись с препятствием, которое он дерзнет встретить, не имея под собой опоры. Смелый человек оказывается обезоруженным. Таким образом, личные проблемы приобретают чересчур большие масштабы, и чем больше человек сгибается под ними при помощи или без помощи «пси», тем ему труднее их решить. В обычной жизни происходит то же самое, что в просвещении или политике: чем больше подвергают недуг лечению и обследованию, тем труднее с ним справиться. Кто сегодня не подвержен стрессам? Стареть, толстеть, становиться безобразным, спать, воспитывать детей, уезжать в отпуск — все это создает проблемы; становятся невозможными самые элементарные поступки.