237 Имеется в виду Первая мировая война. (Примеч. пер)
238 Die Aktion: политический журнал, посвященный революции в литературе и искусстве. Основан в 1911 году Францем Пфемфертом. (Примеч. пер. )
177
тест. Хотел ли он выступить сам или же заставить меня внести изменения, которые я отклонил, в результате мы крепко поссорились, и, как всегда бывает в таких случаях, в ссору был вовлечен весь мир противников — на сторону Хайнле встала младшая из трех сестер, вокруг которых тогда вращались важнейшие события (будто совместное проживание еврейской вдовы с тремя дочерьми давало группе, всерьез говорившей об упразднении семьи, подходящую точку опоры). Короче говоря, девушка поддержала требования моего друга. Но и я не хотел отступать. В итоге в тот вечер перед ошарашенной, но не особо благоволящей публикой было прочитано два доклада с одинаковым названием и практически одинаковым текстом, — и в самом деле, поле деятельности «молодежного движения» не выходило за пределы пространства, где заключались отличительные нюансы двух докладов. Но когда я думаю сегодня об этих выступлениях, мне хочется сравнить их с Симплегадами из мифа об аргонавтах — сталкивающимися островами, меж которых ни один корабль не проходит невредимым и где в ту пору бушевали моря любви и ненависти.
Дискуссионные собрания буржуазной интеллигенции случались в то время чаще, чем ныне, поскольку она еще не осознавала их границ. Мы, однако, могли бы сказать, что ощущали эти пределы, хоть и должно было пройти немало времени, прежде чем в нас созрело осознание, что никто не создаст хорошие школы и родительские дома, не сокрушив государство, нуждающееся в плохих. Мы ощущали эти пределы, когда самые юные из нас говорили о жестокостях, которые им приходится сносить дома, в гостиных, что любезно предоставили нам родители, в целом вполне разделявшие мнения тех, кому мы хотели противостоять. Мы, старшие члены обществ, ощущали эти пределы, когда проводили литературные вечера в пивных, где ни один взгляд не ускользал от внимания обслуживающих официантов; мы ощущали их, когда были вынуждены принимать подруг в меблированных комнатах, двери которых m отваживались запирать; мы ощущали их, ведя переговоры с владельцами наших дискуссионных залов, с консьержами, родственниками и опекунами. И когда наконец в августе 1914-го пришли дни, в которые ближайшие друзья умерших не захотели расставаться друг с другом до самого их погребения, мы со стыдом ощутили эти пределы, сумев найти приют лишь в сомнительной привокзальной гостинице на Штутгартер-плац. Да и само кладбище продемонстрировало нам границы, которые город положил всему, что было близко нашим сердцам: похоронить умерших вместе на одном и том же кладбище оказалось невозможным. Но то были дни, подготовившие меня к более позднему пониманию и убедившие меня
178
в том, что и Берлину не избежать шрамов борьбы за лучший порядок. — Когда я сегодня случайно прохожу по улицам Тиргартена, меня охватывает такое же беспокойство, как при входе на чердак, куда годами никто не заглядывал. Там все еще могут лежать ценные вещи, но где именно — неизвестно. И действительно, сегодня этот мертвый квартал с его высокими доходными домами — кладовая буржуазии берлинского Запада.
В то время для нас большую роль играли берлинские кафе. Я еще помню первое из тех, что осмысленно в себя вобрал. Это было намного раньше, сразу после окончания школы. Сегодня уже нет того кафе «Виктория», где около трех утра закончился наш первый совместный кутеж. Теперь на его месте — на углу Фридрихс-штрас-се и Унтер-ден-линден — одно из самых шумных фешенебельных заведений нового Берлина, от которого предыдущее — каким бы фешенебельным оно ни было в свое время — для меня явно отличается очарованием века люстр и моды на зеркала и плюшевый комфорт. Это старое кафе «Виктория» было тогда нашей последней остановкой, и наши ряды уже наверняка поредели. Оно было больше чем полупустым — во всяком случае, под покровом, лежащим на этой картине сегодня, я уже не могу различить никого, кроме нескольких шлюх, которые, казалось, имели просторное кафе в полном своем распоряжении. Мы просидели там недолго, и не знаю, заходил ли я в кафе «Виктория» еще раз; должно быть, оно исчезло вскоре после того. Тогда еще не пришло время, когда посещение кафе станет для меня ежедневной потребностью, и едва ли этот порок (хоть впоследствии он и приспособился к берлинским заведениям) был взращен во мне этим городом, чья жизнь удовольствий слишком напряженна и нарочита для настоящих кофеен. Именно поэтому наше первое кафе было скорее стратегическим штабом, нежели местом сиесты. И тут я его уже безошибочно обозначил: как известно, до первых лет войны штаб-квартирой богемы было старое кафе «Запад». Там-то мы и сидели в те первые августовские дни, выбирая себе, в какую из осаждаемых добровольцами казарм податься. Выбор пал на кавалерийскую, что на Бельальянс-штрассе, куда я и прибыл в один из последующих дней, — безо всякой искры боевого пыла в груди. Но при всей моей сдержанности — а думал я лишь о том, как бы оказаться среди друзей во время неминуемого призыва, — одно из тел в толпе, запруди» шей улицу у ворот казармы, было моим. Правда, всего на два дня. Восьмого числа произошло событие, надолго заставившее меня забыть и город, и эту войну. Я часто виделся с Хайнле в кафе «Запад». Мы назначали там наши встречи поздно, около двенадцати.
179
Не могу сказать, что мы имели отношение к литературной богеме, которая там дневала и ночевала. Мы были своей собственной группой — мир нашего «движения» отличался от окружавшего нас там мира эмансипированных, и соприкасались мы с последним лишь мимоходом. Посредником между двумя мирами какое-то время был Франц Пфемферт, издатель «Акцион», с которым мы состояли в чисто политических, макиавеллистских отношениях. Однажды меня усадила за свой столик Эльза Ласкер-Шюлер; там же можно было увидеть и Виланда Херцфельде — в ту пору молодого студента, — а еще Симона Гуттманна, о котором речь пойдет ниже, но здесь этот список упирается в границы нашего меньшего мира. Думаю, мы были чужды кафе; лихорадочная сосредоточенность, обусловленная заботой о стольких конкурирующих предприятиях — организации Союза Свободных Студентов и увеличении числа залов дебатов, сочинении выступлений перед большими студенческими аудиториями, помощи нуждающимся товарищам и тем, кто запутался в дружеских или любовных отношениях, — отделяла нас от сытой, самодовольной богемы. Впрочем, Хайнле ближе знал пару человек из ее числа — например, художника <Людвига> Майднера, нарисовавшего его портрет, но эти отношения нам ничего не дали. После, в Швейцарии, я прочитал, что кафе «Запад» закрылось. Я никогда там до конца не чувствовал себя дома. Тогда у меня еще не было страсти ожидания, без которой нельзя полностью изведать всю прелесть кафе. И если я вижу себя вечером на диване вокруг одной из колонн в центре прокуренной комнаты, то в этот момент я, несомненно, ожидал исхода дискуссии в зале дебатов или же одного из примирителей, включавшихся в действие, когда напряжение в очередной раз достигало невыносимой отметки. Особенно близко мне было соседнее кафе, берущее начало в тот же период, о котором я тут веду речь. Оно называлось «Принцесса». Если попытаться написать «Физиологию кафе», то их сначала следует разделить самым поверхностным образом на профессиональные и развлекательные. А отбросив в сторону наиболее
бесстыдно-развлекательные заведения, где дело поставлено на промышленную основу, нужно будет признать, что в истории большинства кафе обе функции совпадают. Наиболее красноречивый пример тому — история «Римского кафе» с того момента, когда владелец «Запада» указал своим посетителям на дверь. Вскоре богему приютило «Римское кафе», и в первые послевоенные годы она уже чувствовала себя там хозяином. Легендарный — и ныне покойный горбун Рихард, тамошний разносчик газет, который в силу своей дурной репутации почитался в том кругу, был символом ее господства. Когда же экономическая ситуация в Германии начала улучшаться, богема явно потеряла тот грозный ореол, что окружал
180
ее во времена революционных манифестов экспрессионистов. Бюргер пересмотрел свое отношение к завсегдатаям кафе «Мания величия» (так вскоре стало именоваться «Римское кафе») и обнаружил, что все обстоит как прежде. В этот самый момент облик «Римского кафе» стал меняться. «Художники» ушли на задний план, становясь все больше и больше предметами мебели, а буржуазия, представленная маклерами, клерками, театральными и киноагентами и интересующимися литературой приказчиками, стала занимать это место — уже как развлекательное заведение. Ибо в большом городе одним из самых примитивных и обязательных развлечений бюргера, изо дня в день сжатого социальной структурой конторы и семьи в бесконечно разнообразной общественной среде, является погружение в иную среду — чем экзотичней, тем лучше. Отсюда и заведения с художниками и преступниками. Различие между теми и другими с этой точки зрения небольшое. История берлинских кафе — по большей части история смены театральной публики: те, кто первыми попали в зал, постепенно выталкиваются вперед стоящими сзади и в итоге выходят на сцену. Такой сценой для меня и Хайнле было кафе «Принцесса», куда мы наведывались обладателями мест в ложе. Последнее следует понимать почти буквально, поскольку это кафе, спроектированное Люцианом Бернхардом — в ту пору весьма популярным оформителем интерьеров и графиком, — предоставляло в распоряжение посетителей множество уютных ниш или лож; в историческом отношении оно стояло где-то посредине между chambres separees и кофейнями. Таким образом, понятно, чьи профессиональные нужды это заведение обслуживало в первую очередь. И если мы туда захаживали и, более того, сделали его на какое-то время местом наших встреч, то уж наверняка из-за кокоток. В то время Хайнле написал свое «Кафе \"Принцесса\"»: «От дверей сквозит прохладой, песнь несет ее». Мы не ставили себе цель заводить в этом кафе знакомства. Напротив — нас влекло туда то, что там мы были заперты в изолирующей среде. Мы приветствовали всякую изоляцию от литературных кругов города. А эту, безусловно, больше любой другой, что было несомненно связано с кокотками. Но тут открывается путь в некий подземный пласт «молодежного движения», куда попадали через студию в Халензее, о чем мы вспомним позже. Вполне возможно, что С.Г<уттманн>, обитатель этой студии, здесь тоже время от времени с нами встречался. Этого в моей памяти не осталось, да и вообще, здесь больше, чем где бы то ни было, люди вытесняются самим местом. Ни одно из них не предстает передо мной так живо, как заброшенная, почти круглая комната наверху с фиолетовой драпировкой и фиолетовым освещением, где всегда было множество пустых стульев, а на остальных ютились влюбленные