Своеобразие стиля обоих произведений определяют осознанно личный ракурс восприятия изображаемых явлений и активность их осмысления. Несмотря на пространность, в них нетрудно разглядеть признаки жанра эссе, старого и вместе с тем нового, как раз в середине XIX в. начинающего жить бурной жизнью, на острие обновления и философской культуры, и поэтики художественной прозы (достаточно упомянуть в связи с этим имена Карлейля и Эмерсона, Кьерке-гора и Ницше). В контексте формирующейся традиции субъективного (или «практического», по Торо) философствования «лесные» и «тюремные» записки, при всей их непохожести, открываются сравнению.
В обоих случаях читателю предлагается «опыт» (essai) — во всех значениях этого слова. Опыт человека, который решил добраться до «сути», «сердцевины» жизни (буквально, у Торо — до «костного мозга»: «the marrow of life»), для чего напряженно вглядывается в обстоятельства собственного существования, в переживания и впечатления, вплоть до мель-
270
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
чайших. «Я ушел в лес, — читаем мы в главе «Где я жил и почему», — потому что хотел жить разумно (I went to the woods because I wanted to live deliberately)». Слово «deliberately» (от лат. deliberatio, deliberare), в отличие от слова «разумно», употребленного в русском переводе, подразумевает не соответствие норме, не пребывание в истине, а процесс ее искания, обсуждения, взвешивания-обдумывания с разных позиций. Речь, таким образом, идет не о «разумном», а о высокорефлексивном стиле жизни, которая силится себя осознавать на каждом шагу, в каждый данный момент, в каждой частности. В значительной мере это применимо и к герою-повествователю Достоевского. Кульминация процесса поиска в обоих случаях — нравственно-духовное самопреобразование личности, своего рода новое рождение. Впрочем, о природе этой метаморфозы и Торо и Достоевский предпочитают не говорить прямо: эта тема скорее прослеживается в обоих текстах как подводное течение.
На фоне принципиальной близости тем ярче проступают различия. Хотя бы уже то, самоочевидное, что выход из «нормального» социального уклада предпринят героем «Уолдена» добровольно, а герою «Записок» грубо навязан. В первом случае индивид сам ставит себя, а во втором насильственно поставлен в остроэкспериментальную, пороговую ситуацию: он оказывается на обочине общества, лицом к лицу с тем, что обозначается символически как Другое. Выживание на «границе» сопряжено с физическими трудностями (в обеих книгах они обсуждаются подробно, хотя степень их тяжести, разумеется, несравнима), но очевидно, что главное не в них, а в подразумеваемом обстоятельствами духовном «вызове»: в необходимости потерять себя в прежнем качестве, чтобы обрести в новом. «Пока мы не потеряемся — иными словами, пока мы не потеряем мир, — мы не находим себя» — так резюмирует свою ситуацию герой Торо. Достоевский, характеризуя статус повествователя в своей книге, предлагает формулировку, не менее драматическую: «Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного»373. В обоих случаях речь идет об освоении новой системы общения, учреждении нового разговора, обучении новому языку. Кто же выступает учителем?
Американец в XIX в. определял себя как человек, добровольно отвергший старосветский социальный уклад, сложившийся и слежавшийся, и вставший одиноко перед лицом
373 Достоевский Ф.М. Поли. собр. соч. Т. 28, кн. 1. С. 349.
Приложение. Разговоры о разговорах
271
девственной природы: именно она фигурировала в американском культурном воображении в роли значимого Другого. При этом всячески подчеркивалось отличие натуры Нового Света — ее громадности и первозданной, необузданной мощи — от европейской, давно и постепенно прирученной, одомашненной. Американская природа (wilderness) ошеломляла дикорастущим изобилием и пугала равнодушной отрешенностью от человеческих, сравнительно мелких масштабов и забот. Своей не поддающейся «дрессуре» безмерностью она бросала цивилизации состязательный вызов, на который нельзя было не ответить, хотя и победить —- заведомо невозможно. Такой роман, как «Моби Дик», такую поэму, как «Листья травы», трудно представить в контексте британского или французского культурного опыта — зато уместна аналогия с опытом русской культуры, где присутствие громадного, первобытной энергии исполненного пространства («дикого поля») столь же ощутимо.
Природа в американском культурном опыте — предмет напряженно-двойственного отношения. С начала колонизации континента, но особенно ощутимо в ходе покорения «границы» она — предмет азартного присвоения, временами напоминающего грабеж, и в то же время — воплощение «возвышенного», источник трансцендентных смыслов. Страх и надежда, жадность и удивление, романтическая греза и патриотическая гордыня — эти противоречивые переживания для американцев тесно связаны с Природой как символическим
началом.
Аналогичную нишу в русском культурном воображении занимал «Народ» — важнейший из «естественных ресурсов» нации, предмет разом и бесцеремонного «пользования», и мифологизации в качестве смиренного богоносца. Отношение к природе в произведениях классической русской культуры почти всегда опосредовано присутствием простолюдина, крестьянина (что, разумеется, неудивительно в ситуации, когда до 90 процентов населения трудились на земле, были на ней «закреплены» и питали ее плодами экономику, обеспечивая, в частности, жизнедеятельность элиты). В глазах «прогрессивной» части образованного сословия народ выступал как носитель стихийной энергии, скованной, однако, несвободой и невежеством (метафорой которых нередко выступала немота, — ср. тургеневский Герасим!). Российский официальный и неофициальный культ «народности» можно поэтому — вольным, но не произвольным образом — поста-
272
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
вить в параллель с американским культом «природное™»374. Тот и другой обрели, естественно, и литературное выражение. «Повествование о природе» (nature writing)375 иные критики полагают «типично американской литературной формой», подразумевая произведения, описывающие опыт освоения-колонизации дикой природы или «хождения в природу». В этом ряду «Уолден» Торо можно считать выдающимся и в то же время характерным образцом. Сходным образом и опыт «хождения в народ», столь принципиальный для российской интеллигенции XIX в., породил корпус «классических» текстов, с которыми «Записки» Достоевского имеют много общего. Тему контакта и общения с Другим (сверхиндивидуальным, вечным, заведомо превосходящим «меня» как частное лицо), а стало быть, и с собой в неизвестном прежде измерении можно трактовать как символический фокус обоих повествований.
Поселение в лесу для Торо — новое начало, повтор в миниатюре Американской революции, персональная Декларация независимости. Его герой подчеркнуто отстранен от общества, его хлопотливого материализма и «проклятия торговли». Однако любопытным образом экономическая доминанта и дух предпринимательства не только сохраняются в «лесной» жизни, но даже торжествуют, как бы преображенные, очищенные от обывательской одномерности и бессмысленно-мелкого скопидомства. В торговле Торо «нравится смелость и предприимчивость», «бодрость... и неутомимость». Как и природа, торговля живет за счет метаморфозы, текучего преобразования одного в другое, потому она «куда есте-
374 Созвучную мысль в контексте обсуждения русской литературной традиции высказывал А. Эткинд: «Огромная и неведомая реальность, народ был Другим... Он был источником общественного блага и коллективной вины. Он подлежал изучению и любви, покорению и успокоению, надзору и заботе, классификации и дисциплинированию». Эткинд считает также возможным говорить о процессе «внутренней колонизации», отраженном в народнической литературе, которую пронизывает характерный «комплекс из социальной вины, мистической надежды и научной любознательности, все в отношении собственного народа» (Эткинд А. Фуко и тезис внутренней колонизации: постколониальный взгляд на советское прошлое // Новое литературное обозрение. 2001. № 3. С. 66).
375 См. об этом, в частности: This Incomparable Land: A Book of American Nature Writing. T.J. Lyon (ed.). Boston, 1989; Roorda R. Dramas of Solitude. Narratives of Retreat in American Nature Writing. N.Y.: State University of New York Press, 1998.
Приложение. Разговоры о разговорах
273
ственнее многих сентиментальных экспериментов и фантастических проектов». Видимое «ничегонеделание» отшельника-философа на берегу Уолденского пруда иронически описывается им как особого рода индивидуальный деловой проект, требующий необыкновенной разворотливости и активности376. Жизнь в целом «экономична» (не случайно книга открывается главой «Economy»), в основе ее лежит обмен, и в той мере, в какой человек в нем осознанно участвует, важно не продешевить, не ошибиться в расчете: «стоимость вещи я измеряю количеством жизненных сил, которое надо отдать за нее — единовременно или постепенно». Рынок — тюрьма для духа, если видеть в нем лишь средство материального обогащения, движения вещей-товаров, но, будучи увиден как пространство движения смыслов (как торговля «с Небесной империей»), он предстает пространством свободы. Свобода — важнейшая из «выгод»; те, кто готов поступиться ею, ориентируясь на иные ценности (более материальные, но, парадоксальным образом, и более эфемерные), неминуемо оказываются банкротами. «Правильное», плодотворное развитие смыслового взаимообмена, общения с миром природы — центральная тема и проблема «Уолдена».