Had I a lover Both handsome and free, I wish he were nobler Than to love me.
Строки эти (в контексте) можно интерпретировать так: я хочу быть отвергнут тем, чьего признания желаю, поскольку в отношении его/ее к себе ценю не подтверждение того, что я есть, а признание моей способности к самопреобразованию и стимул к таковому. Близкая мысль развертызается Эмерсоном и в эссе «Круги»: «...присутствие друга заставляет меня страдать от сознания собственного несовершенства. Любовь этого человека ко мне выносит ему же обвинительный приговор. Напротив, если он превосходит меня настолько, что
337 Burk К. Op. cit. P. 444.
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 245
может относиться ко мне свысока, тогда, и только тогда, стану я любить его и благодаря своей привязанности поднимусь на новую высоту»338. Стимулирующая к движению провокация, творческий вызов (challenge) в этой системе общения оцениваются выше, чем равновесность, согласие и постоянство, которые воспринимаются скорее негативно, как свидетельство обездвиженное™, косности. Любви друга (или к другу) предпочитается в итоге убегающая химера: еще не реализованная, непредсказуемая потенция (мо)его бытия. Субъект обрекает себя на постоянную работу переоценки, «пересчета на будущее» и последовательное «превосхождение» любого частного определения-ограничения. «Торгование» отрицает, таким образом, самую возможность окончательной сделки: ведь даже наивыгоднейшее ее завершение чревато поражением не просто одного из партнеров, но обоих, поскольку в лице другого каждый теряет ресурс развития.
Этот тип отношений и речевого поведения не обеспечивает ни одной из сторон пребывания в истине, тем более единения в ней, но только — повышенную и неостановимую подвижность не-истин, не-правд (dynamic nontruths339). Состязательно-кооперативное отношение Я с Другим, плодящее относительные, как правило, конфликтующие и конкурирующие друг с другом оценки-интерпретации, непохоже на идиллию — как и любовь, «по Эмерсону». Оно (это отношение) трудно, но и по-своему плодотворно — проявления того и другого мы наблюдали в опыте американских писателей. Участники торга заведомо (вольно и невольно) друг перед другом «повинны» — если не в манипулятивном умысле, то в интерпретативном «произволе». В то же время они друг другу и благодарны — за возможность для каждого в ходе коммуникации сделаться кем-то другим, новым.
Главное в литературной коммуникации, организованной по модели торга, то, что роль читателя становится как никогда ответственной, едва ли не равноправной роли автора. Свобода «толковательской» инициативы всемерно стимулируется, хотя в то же время и стреноживается текстом, что сообщает процессу творческого освоения произведения дразняще-колебательный (в режиме give-and-take) характер. Желаемая стратегия восприятия текста — не послушливое чтение, а чтение последовательно «настороженное», «сопротивляю-
338 Эмерсон Р. Цит. соч. С. 225.
339 Ruttenburg N. Democratic Personality: Popular Voice and the Trial of American Authorship. Standford: Stanford University Press, 1998. P. 380.
246
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
щееся». Писатель доверяет активности и инициативе своего адресата, предполагая и будя в нем способность «опираться одной ногой на доверие, другой — на подозрительность» (Г. Мелвилл)340 или, иначе, «сознательно культивируемую доверчивость» (Г. Джеймс)341.
Подобную двойственность восприятия текста обеспечивает ирония, заведомо подразумевающая множественность равноправных рамок восприятия и интерпретации. В ней нетрудно увидеть аналог колебаний «обменной стоимости» текста — «естественных» для людей, которые привычны к игре рыночных стихий, и «неестественных», даже пугающих в глазах аутсайдеров рынка. Мир демократического торга — это мир слова, всегда неравного себе, обманчивого по определению, точнее, способного равно к правдивости и обману. Парадоксальным образом, сама ироническая двусмысленность указывает на искренность говорящего — на наличие внутреннего ядра личности, которое по определению не тождественно его социальным репрезентациям.
В контексте описываемого отношения насущна дифференциация ролей писателя — как поставщика ценной (поскольку правдивой) информации и как производителя фикций, источников удовольствия. Не менее важна и не менее последовательна дифференциация индивидуально-творческого и профессионально-ремесленного аспектов самовыражения. Так же двоится и образ читателя, который осознает себя то в коллективной ипостаси, как объект воздействия, потребитель текста (предсказуемости которого автор потакает, одновременно ее используя), то в индивидуальном качестве, как субъект взаимодействия, равноправный и суверенный, партнер по производству смысла. В отношениях с первым для писателя актуальна эффективность контакта, воплощением которой является публичный успех, — в отношениях со вторым насущна проникновенность взаимопонимания, образ которого выстраивается парадоксально: как длящееся продуктивное непонимание, несовпадение, обоюдное сопротивление переводу в обобществленные («товарные») коммуникативные формы. Отмеченные нами в творчестве По, Мелвилла, Твена жесты агрессии в отношении таких форм или ускользания от них, развоплощения авторского «имиджа» и ухода в пространство анонимности обеспечиваются опять-таки ироническим модусом письма и, соответственно, чтения.
340 Melville H. The Confidence Man, His Masquerade. N.Y., 1964. P. 251.
341 «not ... an artless and measureless but a conscious and cultivated credulity» (James H. The Art of the Novel. N.Y., 1967. P. 171).
Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 247
Иронию в этих случаях (как, впрочем, и всегда) отличают одновременно безжалостность и щедрость, в отсутствие однозначности. В гении она дает возможность заподозрить шарлатана, в искусстве — жульничество, в чуде — трюк, и наоборот. Обмануться можно «в обе стороны» — и удачно купив, и нелепым образом «купившись». Не случайны попытки описать иронию как ключ к «скептической общественной гносеологии» (Н. Бердяев), не отделимой от рыночно-демо-кратического модуса существования. Ее использование в тексте сопряжено со специфическим воспитательным эффектом, который особенно выражен в тех случаях, когда двусмысленность речи осознается адресатом не автоматически, а с некоторым временным зазором и переживается им как процесс собственного преобразования из простака в знатока, из подслеповатой жертвы в проницательного партнера?*2.
Торг ироничен еще и в том смысле, что предполагает равновесие (всегда труднодостижимое и хрупкое) между возможностью удовлетворения конкретных, осуществимых потребностей и неудовлетворенностью как открытостью будущему, манящей альтернативе. Постоянная фрустрация, связанная со стремлением к недостижимой цели, — «не в духе» рынка. Однако и полная удовлетворенность, приспособленность к тому, что есть (тождественная, по Торо, «тихому отчаянию»), — не в его «духе». «Людям недостает предприимчивости и веры», — заявлял тот же Торо в Уолдене, оттого они так часто толкуют свою выгоду примитивно и узко: ради ближайшего и материального интереса поступаются интересом более масштабным и оказываются в результате жалкими рабами, а не свободными агентами на рынке жизни343. Тезис этот предвосхищает мысль, которую выскажет позже классик американского прагматизма Джон Дьюи: «Являя собой по сути взаимодействие, обмен, коммуникацию, дистрибуцию, стремление делиться тем, что иначе осталось бы изолированным и отдельным, — торговля все еще пребывает в рабстве у частного интереса... Прагматическая вера влачится в цепях, а не шествует в полный рост»344. «Выпрям-
342 Этот механизм интересно разбирается на примере английской романистики XVIII в. в кн.: McKee J.B. Literary Irony an the Literary Audience. Studies in the Victimization of the Reader in Augustan Fiction. Amsterdam: Rodopi N.V., 1974.
343 В данном случае перевод наш, поскольку в имеющемся русском переводе 3. Александровой фраза «through want of enterprise and faith» передана как «людям не хватает веры и мужества», что заметно смещает акцент (курсив наш) (Торо Т.Д. Цит. соч. С. 529).
344 Цит. по: Pragmatism and American Culture. G. Kennedy (ed.). Boston, 1950. P. 59.
248
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
ление», по Дьюи, прагматической веры означало бы выведение отношений торга из ниши вульгарного торгашества, чисто экономической и узкоэгоистической практики на широкий культурный простор. В этом и состоит, пожалуй, суть и соль американского социокультурного эксперимента, по сей день длящегося — с открытым результатом.
Некоторые доминирующие характеристики культуры США, свидетельствуют лингвисты-антропологи К. Сиене и Р. Андерсон, исторически противодействовали и противодействуют «развитию диалога». В той мере, в какой диалог подразумевает полноту и непосредственность самораскрытия, бережное и целостное восприятие другой индивидуальности, проблема диалога, заключают они же, «воспринимается в нашем обществе как периферийная»345. Наш опыт анализа классической американской литературной культуры подтверждает справедливость этого заключения: отмеченная выше периферийность диалога в его экзистенциальном значении переживается в ней как центральная, даже если и не всегда ясно осознаваемая, социальная и нравственная проблема. Строя модель «настоящего разговора» в тесной зависимости от господствующих (рыночных) коммуникативных практик, но в то же время как бы в обход их, литературная традиция и использует их преимущества, и остро проблематизирует их ограниченность. Очевидно, что «иные из важнейших источников счастья и удовлетворенности жизнью лежат в сфере не охватываемых рынком межличностных отношений, которые могут лишь понести ущерб от вовлеченности в сеть рыночных трансакций»346.
Модель общения, описанная нами на американском материале XIX столетия, не является исключительно американской принадлежностью и не закреплена за указанным временным периодом. Ее преимущества — гибкость, динамизм, «мягкий» дисциплинирующий эффект и ставка на индивидуальную креативность, в целом высокая приспособленность к условиям современной цивилизации делают ее перспективной и привлекательной в культурных условиях XX и XXI вв., не отменяя в то же время ее внутренних проблем. «Разговор по-американски» заслуживает внимания как вариант «местного знания», вклад культуры Соединенных Штатов в общую копилку человеческого опыта и навыков выживания. К ней мы обращаемся всегда за разным и, как правило, находим искомое.