Например, чтобы выбраться из папашиного заточения, Гек сочиняет «письмо», адресованное столько же неграмотному родителю, сколько вообще любому, желающему прочесть (to
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 225
whom it may concern). При посредстве топора, мешка с камнями и еще одного, с мукой, а также крови дикого поросенка и клока собственных волос он выстраивает последовательность знаков, красноречиво и вполне однозначно представляющих историю грабительского нападения и его, Гека, гибели. Распорядившись таким образом своей судьбой как персонажа, он обеспечивает себе как автору-анониму невидимость и свободу на будущее. Ту же тактику Гек применяет не раз и позже. Узнав, что на остров Джексон вот-вот отправится или уже отправилась экспедиция в поисках беглого негра, он предваряет свое с Джимом бегство созданием ложного знака: разводит «хороший костер на сухом высоком месте», который должен привлечь и отвлечь внимание «охотников» от настоящего приюта беглецов, уже, впрочем, тоже покинутого. «Хороший костер» — знак, оставленный, чтобы быть прочитанным, — псевдонатуральный знак-обманка, цель которой — временно «обездвижить» потенциальных читателей, т.е. преследователей. Усилия Гека здесь и в других ситуациях направлены на то, чтобы «откупиться» от мира, использовать иллюзию как средство ускользания от чужих ожиданий, властных «правд», предрассудков, диктующих ему ту или иную линию поведения309.
Пребывая в состоянии круговой обороны, Гек играет разом против всех, он «весь вечер на арене» и никогда не выходит из игры вполне, хотя никогда и не погружается в нее до самозабвения310. Точнее было бы говорить не об игре (игра
309 Комическая версия этой типичной ситуации представлена в главе XII, когда Гек и Джим, мальчик и раб, которые могут отстоять свою свободу, только хитро используя зазоры между чужими предписаниями, обсуждают допустимость заимствования средств пропитания с чужих огородов и полей. Гек апеллирует при этом к двум авторитетным, но взаимоисключающим кодам — папашиному и вдовы Дуглас: «Папаша всегда говорил, что не грех брать взаймы, если собираешься отдать когда-нибудь; а от вдовы я слышал, что это тоже воровство, только по-другому называется, и ни один порядочный человек так не станет делать» (Твен М. Собр. соч. Т. 6. С. 74. Далее ссылки на это издание с указанием страниц в тексте). Можно принять к руководству тот или другой «принцип», но продуктивнее поискать между ними «трещину», область относительной свободы. Мудрое суждение Джима сводится к тому, что «отчасти прав папаша, а отчасти вдова», вопрос решается путем сокращения списка допустимых заимствований за счет плодов еще не зрелых или совсем не вкусных.
зю g отличие от Гека, чернокожий раб Джим в основном находится «вне игры», и именно с его фигурой связана подспудно звучащая в романе тема ограниченности и, в каком-то смысле, нравственной сомнительности игровых отношений. Например, в главе XV путеше-
8. Заказ № 1210.
226
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
предполагает партнера), но о представлении, шоу (они предполагают зрителя). Будучи одинок — всегда на краю, с краю человеческого сообщества, Гек почти никогда не остается наедине с собой (жизнь на плоту в этом смысле не исключение, тем более что две трети ее проходит в присутствии Короля и Герцога). Он всегда под наблюдением если не конкретных лиц, то обобщенной надзирающей инстанции, которую сам определяет как «Совесть». С «Совестью» Гек торгуется и препирается регулярно — в связи с вопиющим попустительством, которое, вопреки известным и уважаемым им нормам жизни, проявляет по отношению к беглому негру. Эти дебаты он воспроизводит в своем повествовании с простодушной серьезностью, но читатель воспринимает их, конечно, иронически.
Не только для Твена, но и для большинства его читателей в 1880-х годах, не говоря уже о временах более поздних, очевидно, что внутренний голос (он же глас свыше), с которым Гек мучительно выясняет отношения, в действительности не более чем местный, исторически преходящий предрассудок. Но Гек этой предрассудочности, разумеется, не сознает. Перед воображаемым суровым соглядатаем311 он от-
ственники оказываются временно разлучены течением и туманом: вернувшись на плот и застав Джима спящим, Гек пытается (без всякого умысла, «просто так») разыграть его, убедить, что ночь, прошедшая в отчаянных поисках, ему, Джиму, только приснилась. Тот вначале доверчиво принимает эту версию и даже предлагает изощренное истолкование мнимого сна, но, поняв, что все было шуткой, испытывает обиду совсем нешуточную. Гек, со своей стороны, переживает острый стыд. Он осознает, что ситуация, бывшая предметом глубоких и искренних эмоций, может быть только унижена обращением в игру. Впрочем, этот случай — исключение, которое лишь подтверждает общее правило его поведения в людях и на людях.
В качестве другого примера можно привести финал (разбираемой ниже) главы XXIII. В заключение рассказа о том, как городок Брике -вилл «купился» на затею двух жуликов, следует крошечный, но важный в контексте эпизод: одиноко, ни для кого не видимо — не напоказ — Джим плачет, вспоминая, как принял внезапно наступившую глухоту маленькой дочери за деланную, разыгранную и, заподозрив с ее стороны притворство, поспешил обидеть. Убежденный предыдущим ходом повествования в том, что излишняя доверчивость в отношении форм жизни глупа и опасна, читатель в этот момент, заодно с Джимом, остро осознает, что подозрительность в отношении их может быть еще непростительнее.
311 «...И вдруг меня осенило: ведь это, думаю, явное дело... на небесах следят за моим поведением... Вот мне и показали, что есть такое всевидящее око, оно не потерпит нечестивого поведения и мигом положит ему конец» (с. 224).
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 227
чаянно пытается оправдаться, ссылаясь на смягчающие вину обстоятельства, как то: среду или изъяны воспитания («ничему хорошему меня не учили, значит, я уж не так виноват»). Аргументы, увы, не помогают, как не помогают и попытки умилостивить строгого судью: молитва не идет из «раздвоенного» сердца, которое кается напоказ, а внутренне продолжает упорствовать в грехе. Избавить от мук может только принятие «правильного» решения (донести на Джима) — Гек его и принимает, причем не единожды, всякий раз испытывая чудное облегчение.
Например, написав письмо-донос мисс Уотсон (в XXXI главе романа), герой чувствует, «что первый раз в жизни очистился от греха» и потому готов наконец молиться. Готов-то готов, но... почему-то медлит: «Но я все-таки подождал с молитвой, а сначала...». Сначала Гек позволяет себе отвлечься от главного вопроса и отдается капризному потоку воспоминаний, игре воображения, представляя «Джима перед собой, как живого: то днем, то ночью, то при луне, то в грозу»: «то вижу, он стоит вместо меня на вахте, после того, как отстоял свою, и не будит меня, чтобы я выспался; то вижу, как он радуется, когда я вернулся на плот во время тумана или когда я опять повстречался с ним на болоте, там, где была кровная вражда; и как он всегда называл меня \"голубчиком\" и \"сынком\", и баловал меня, и делал для меня все, что мог, и какой он всегда был добрый; а под конец мне вспомнилось, как я спасал его — рассказывал всем, что у нас на плоту оспа, и как он был за это мне благодарен...» (с. 225—226). Поток образов, струясь через одиннадцать строк текста, объемлемых единственной, бесформенной, ветвящейся фразой, начинает как бы жить собственной жизнью: уже не говорящий его направляет и формирует, а сам поток, несет и своевольно меняет интенции говорящего, в итоге вынося его к состоянию странной растерянности: словно очнувшись от забытья, он «нечаянно» оглядывается на написанное только что письмо. После чего уже без всяких аргументов и мотивировок делает нечто противоположное только что принятому решению: «\"Ну что ж делать, придется гореть в аду\". Взял и разорвал письмо».
Представленная здесь ситуация и трогательна, и многомерно иронична. В сознании Гека противостоят нравственный закон (норма) и он сам как недостойный исполнитель закона. В глазах же читателя участники конфликта — социальная догма (предрассудок) и здоровый нравственный инстинкт. Все четыре инстанции пребывают в состоянии хитрого маскара-
228
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
да, который еще усугубляется по ходу предпринимаемых героем «маневров». Нравственный инстинкт притворяется простой забывчивостью, рассеянностью и, благодаря этому, успешно ускользает от конфронтации с социальным предрассудком, авторитет которого даже как бы не подвергается сомнению. Торжество нравственности принимает характер хитрого уклонения (evasion), которое герой переживает виновато, а читатель — удовлетворенно и сочувственно.
В качестве другого характерного примера можно привести эпизод из главы XVI, где, смущенный и даже возмущенный радостью Джима по поводу близкого освобождения, Гек в очередной раз решает поступить «по совести» и предать друга первым встречным. Но по ходу разговора с охотниками на беглых рабов его воля и решимость поступить «правильно» борются с его же «трусостью» и «слабостью». Победа последних дополняется еще изобретательным актом надувательства, благодаря которому Гек с Джимом «зарабатывают» по двадцать долларов на брата. Гек в итоге вынужден признать свою неодолимую моральную ущербность: «ведь я знал, что поступаю нехорошо, и понимал, что мне даже и не научиться никогда поступать так, как надо». Читатель и в этом случае — через голову героя, но заодно с автором — радуется хитрости нравственного чувства, действующего вопреки осознанной воле, празднующего победу под видом поражения.