Рассказ Уилера — бездарен (лишен ценности) как информация и талантлив (высоко ценен) как игра. Повествователь, похоже, этого второго его измерения не замечает — в некомпетентном информаторе он не умеет (в отличие от нас!) опознать гениального клоуна. Не исключено, впрочем, что он только делает вид, что не умеет, и тем самым подыгрывает.
Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 221
Тогда превосходство, которое мы по отношению к нему испытываем, свидетельствует лишь о нашей собственной недалекости — а разве мы хотим быть в ней уличены?
Игра побуждает каждого определить свой статус как участника или постороннего, и первое, конечно же, предпочтительнее. В этом первом качестве читатель, «через голову» рассказчика и в то же время при его посредстве, «открывает собственную принадлежность к братству шутников с непроницаемыми лицами... Он сидит тут же, вместе с другими, вокруг костра, разделяя с рассказчиком привычные установки и условности речи»304. Взаимная отчужденность в этом кругу — обоюдно поддерживаемая видимость (разве только чужак примет ее за чистую монету), парадоксальное свидетельство полноты взаимопонимания.
Твеновский идеал общения — состязательная игра, с обязательной и характерной подначкой, «покупкой», двойственностью восприятия любого явления или лица. Это свободный и творческий взаимообмен энергией — состояние столь же искусственное, сколь и естественное, столь же привилегированное, сколь и общедоступное.
Клуб лоцманов и толпа пассажиров
Идиллия игры в воображении Твена тесно переплетена с идиллией детства, а та, в свою очередь, с речной идиллией. В «старые времена на Миссисипи» не было, если верить его рассказу, мальчишки, который не мечтал стать лоцманом, и не было человека свободнее, чем лоцман. «Единственный, никем не стесненный, абсолютно независимый представитель человеческого рода», он не имел на корабле хозяина даже в лице капитана. Его естественным партнером была сама река, и щедрая, и капризная, с которой он ежесекундно (пока стоял на вахте) состязался в ловкости.
Наслаждение свободой включало в себя еще и наслаждение общением с себе подобными «рыцарями» Миссисипи. Даже в промежутках между рейсами они не терпели сухопутной скуки и предпочитали ей корабельное гостеприимство. Для лоцмана-хозяина и лоцманов-гостей корабельная рубка была не «гостиной», а чем-то вроде самодеятельного театрика, где актеры и зрители играли на равных, составляя единый ансамбль. В нескончаемом, под стать струению реки,
304 Covici P. Jr. Mark Twain\'s Humor. The Image of a World. Dallas. Southern, Methodist University Press, 1962, P. 51.
222
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
разговоре каждый был попеременно то рассказчиком-творцом «небылиц», то их слушателем-ценителем. «...Все лоцманы — неутомимые балагуры, когда соберутся вместе, а так как говорят они исключительно о реке, то всегда понимают друг друга (курсив мой. — Т.В), и их рассказы всегда интересны»305. Братство лоцманов изображается, таким образом, как разом и речное, и речевое сообщество. Культивируемая в нем общительность проявляется в двойном таланте творческого рассказывания-слушания, а также еще в таланте «чтения». Книгу реки, непредсказуемо изменчивую на протяжении 1200 миль, настоящий лоцман «читал» сверху вниз и снизу вверх, безостановочно, неутомимо, любовно и, в отличие от пассажира, еще и профессионально306. Пассажир только пролистывает речную книгу, в упор не видя «текста», в лучшем случае любуясь «набросанными солнцем и облаками» картинками-иллюстрациями. Профессионал именно читает (процедура куда более технологичная, чем любование), его взгляд, в сравнении с любительским, видит больше — и меньше. Овладев языком воды, я приобрел много ценного, говорит о себе повествователь, проходящий курс лоцманских наук. «Но в то же время я утратил что-то... Вся прелесть, вся красота и поэзия величавой реки исчезли!» (с. 306). Картину заката, которую пассажир созерцает в безмолвном восхищении, лоцман воспринимает чисто функционально, как прогноз погоды на завтра: где была поэзия — проступает шифр. Так не чревато ли освобождение от любительского простодушия атрофией эстетического чувства? Ответ на этот вопрос (несформулированный, но подразумеваемый) зависит от того, заметит ли читатель в «прилагаемом» описании пейзажных красот стандартный набор красивостей-клише307 и согласится ли с тем,
305 Жизнь на Миссисипи // Твен М. Собр. соч.: В 12 т. М.: Гос. изд-во художественной литературы, 1960. Т. 4. С. 275.
306 Помимо преданности предмету и посвященности в «тайны ремесла» профессионализм предполагает его (ремесла) рыночную востребованность. Последнее к лоцману относилось безусловно, ведь «чтение» для него — не развлечение и не самоцель: он обслуживал пароходы и пассажиров, за услуги получая плату, причем о ее размерах Твен повествует очень подробно, с точным указанием сумм!
307 «В одном месте длинная сверкающая полоса перерезывала реку; в другом — изломами дрожала и трепетала на поверхности рябь, переливаясь, как опалы; там, где ослабевал багрянец, возникала зеркальная водная гладь... и все это залито было угасающим огнем заката, ежеминутно являвшего новые чудеса оттенков и красок» (С. 292). В переводе и вне текста клишированность использованных здесь описательных оборотов, конечно, не так очевидна.
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 223
что от деконструкции поэтизмов поэзия только выиграет. Мы уже видели и еще увидим, что такой ход мысли встречается у Твена нередко: искусство обнаруживает себя путем «отшелушивания» искусственных форм. Но именно и среди широкой публики («пассажиров») преобладают те, кто способен опознать только такие формы, кто, покупаясь на них и покупая их, мнит себя ценителем искусства.
В результате получается, что если река открыта всем, то сообщество лоцманов напоминает закрытый элитарный клуб. Тем самым оформляется расслоение, разделение людей на профессионалов и потребителей, актеров и зрителей, способных к творческому самопроявлению и способных только к потреблению товарных форм. Вторая группа, конечно, куда более многочисленна.
Лоцманский разговор (в оригинале обозначаемый как «shop talk», «talk-talk-talking»308) по большей части непонятен для посторонних и даже заведомо отторгает их. К рассказчику это и относится, и не относится: в качестве «лоцманского щенка» он занимает промежуточное положение между пассажирами и «речными богами», для него их миры розны, но не безнадежно, из одного в другой возможен переход. Точнее сказать, был возможен. За годы, протекшие со времен его юности, напоминает Твен-повествователь, на реке, по причине технического прогресса, резко возросло число пассажиров, но почти не осталось лоцманов. Их избранное сообщество, братское взаимопонимание и особый разговор — принадлежность «старых времен», ностальгически вспоминаемых, но, по определению, уже недоступных.
Основную часть третьей главы «Жизни на Миссисипи» — она называется «Картинки прошлого» — составляет как раз такая, ностальгическая зарисовка «потрясающего разговора» (tremendous talk), который происходит в компании людей реки, плотовщиков и лодочников. Это характерное состязание-братание на почве «небыличного» краснобайства: один подначивает, другой отвечает, одно фантастическое преувеличение рождает другое, ему под стать и даже пуще. На этом празднике общения, все участники которого «понимают друг друга», временно присутствует, в нем не участвуя, некто: герой еще не дописанного Твеном романа.
Дело в том, что интересующая нас сцена предназначалась для «Приключений Гекльберри Финна», но в окончательный текст романа впоследствии так и не вошла. Она вся дана в
308 Twain Mark. Life on the Mississippi. N.Y.: Penguin Books, 1986. P. 89.
ft
224
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
восприятии Гека, который подслушивает разговор плотогонов, спрятавшись на краю плота, среди груды арбузов. Его (и наш) восхищенный слух ловит богатырскую похвальбу и кровь леденящие байки, поддразнивания и подзуживания. Гек мог бы, пожалуй, подыграть этой общей игре, встроиться в ее тон и лад разговора (будучи обнаружен, он именно так и делает: с ходу представляется как Чарльз Уильям Олбрайт, персонаж из подслушанной страшилки), да только его к тому никто не приглашает, напротив, его как чужака довольно унизительным образом спроваживают с плота. В избранном сообществе людей реки новый герой Твена остро чувствует себя аутсайдером.
Игра на публику и против всех
Почти на всем протяжении повествования о самом себе Гек Финн пребывает в пути — среди чужих и сам для всех незнакомец. Как подросток, он также находится в некоем промежуточном состоянии, не принадлежа вполне ни к детям, ни к взрослым (впрочем, детскость он при необходимости охотно разыгрывает, используя как оборонительную маску — например, трижды в романе проливает слезы, только в одном случае искренние). Никуда-неприписанность и ни-к-чему-непринадлежность обеспечивают ему завидную свободу маневра, в том числе риторического, возможность выбирать из широкого, хотя и небезграничного, репертуара масок и манер общения. Истории, рассказываемые Геком при каждой новой встрече, очень жизнеподобны, благодаря обилию конкретных деталей и точному учету ожиданий собеседника (который на них по большей части «покупается»), хотя, разумеется, насквозь лживы. Герой становится то Сарой Уильяме, то Джорджем Питерсом, ссылается на больную мать, дядю Абнера Мура, сестренку Мэри Энн, некую мисс Гукер — иначе говоря, вписывает себя в рамки то одного, то другого фиктивного альянса... Ради чего? Исключительно ради того, чтобы во внутреннее личное пространство никого не допустить, охранить его от настырных посягательств извне. По характеру и по обстоятельствам Гек — общительный человек, но общение это носит большей частью парадоксальный характер: смысл его — не в развитии установленного контакта, а в ускользании от него.