В XVIII столетии (например, в словаре С. Джонсона) слово «speculation» определялось исключительно как «зрительное наблюдение» или «умозрение», но уже А. Смит в «Богатстве наций» (1766) использовал его в обоих современных смыслах: и применительно к интеллектуальной жизни («philosophers and men of speculation»), и применительно к жизни экономической («the trade of speculation»). В XIX в. слово уже привычно употреблялось во втором значении: «спекуляция» стала означать игру на изменчивости и разнице
_____Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 193
цен. Спекулятивный азарт пронизывал социальную жизнь Америки, и фигура спекулянта (биржевого, земельного и т.д.) естественным образом оказалась в фокусе общественного внимания. Непочтительный к собственности, оперирующий деньгами, не имеющими отношения к производству, бесцеремонно нарушающий законы эквивалентного обмена, спекулянт вызывал опасливое отношение и в то же время многим внушал восхищение — как гений рынка, способный к дерзким и масштабным операциям, широкому синтезу и жесткому расчету. В глазах иных публицистов спекулянт недвижимостью выглядел даже исполнителем своеобразной общественной миссии: разве, завышая и повышая цену земельных участков, он не «работал на всех»?
Неожиданным образом благородный Ахав напоминает именно эту сомнительную фигуру. Предостережения старшего помощника Старбека о том, что месть «бессловесной твари» не может многого стоить в пересчете на бочки жира или спермацета на нантакетском рынке, он парирует словами: «низко ты метишь». Земной, материальный торговый расчет, которым руководствуются капитаны Вилдад и Фалек, он переводит в план «трансцендентный». Его не волнует нантакет-ский рынок — он желает торговать с «небесной империей» (выражение Генри Торо, к данному случаю вполне подходящее), замахнулся на выигрыш, не измеримый всеми золотыми гинеями в мире. Меня интересует «прибыль здесь», возглашает капитан «Пекода», гулко ударяя кулаком в грудь, — «честная игра» не с земным контрагентом, а с самой Судьбой и не ради долларов и центов, а ради неразменного, единственного, последнего Смысла. Тому, кого интересует «весь капитал», стоит ли торговаться по мелочам?
В своем воображении Ахав состязается с «великими богами», поскольку в Моби Дике видит орудие их воли. Состязание заведомо неравно («боги» сравниваются в одном из контекстов с великовозрастными задирами в школе), но тем важнее в нем не спасовать, не проявить слабости. Ахав готов поэтому разить не только океанское чудище, но даже само солнце, если то оскорбит его, «ибо если оно могло меня оскорбить, значит, и я могу поразить его; ведь в мире ведется честная игра...» (с. 176). «Честная игра» (fair play) — вот желаемая для капитана «Пекода» формула жизни: воображая себя равноправным, хотя и неравносильным партнером «богов», он отрицает «естественную иерархию», в которую человек вписан от века. То, что люди привычно называют жиз-
7. Заказ № 1210.
194
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
нью, — рутинное, ограниченное повседневностью существование, с его точки зрения, лишь часть жизни, и притом наименее ценная, поскольку поверхностна и вынужденно-мас-карадна. Кто мы, спрашивает Ахав, как не «монархи в изгнании», рожденные для лучшего, чем имеем, и лучшего достойные? Редкая душа не посочувствует с бессознательной готовностью этой «высшей истине» или «возвышающему обману». Редкий человек (во всяком случае, из числа моряков, не привыкших осторожничать) не соблазнится поставить на карту все, чтобы выиграть больше. Обменять неосмысленность физического на последнюю полноту смысла — это ли не баснословная «прибыль»?
Однако земная сделка по ценам «небесной империи» таит в себе непомерный риск. Как ни привлекательна, как ни благородна одушевляющая Ахава идея, поступки и речи, в которых она воплощается, заставляют предполагать безумие, или жульничество, или и то и другое одновременно279. Отождествление принципа зла с физическим телом Моби Дика — по сути, «спекуляция» (желание выиграть за счет принципиальной нестабильности «цены», т.е. значения вещи) и в этом качестве опасно.
О своем капитане Измаил говорит: «демократ со всеми, кто выше, чем он», и деспот со всеми, кто ниже. Речи его, обращенные к членам команды, — почти исключительно монологи, приказы и призывы. Практически ни один из вопросов не предполагает ответа — только отзыв-повтор (образец такого псевдодиалога дает глава XXXVI «На шканцах»), ни одна из реплик не требует интерпретации: в своем непосредственном (гипнотическом) воздействии на собеседников они сугубо инструментальны. Сила капитанского слова подкрепляется во многих случаях откровенной «покупкой» — вроде поднесения матросам рома, или обещания награды, или шарлатанских трюков с перемагничиванием компаса. «Магнетическое» обаяние личности в сочетании с расчетливым использованием «внешних уловок» (external arts) эффективны в том смысле, что действительно обращают разношерстный матросский «сброд» в коллективную эпическую личность, продолжение личности самого капитана, а историю
279 «Все мои поступки здравы, цель и побуждение безумны», — признает он, с чем можно согласиться, хотя столь же верно обратное: его «цель и побуждение» если не «здравы», то внятны окружающим (включая читателя) на уровне духовного инстинкта, чего нельзя сказать о поступках.
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 195
плавания «Пекода» — в поэму о противоборстве героя и чудовища.
Фигуры героя, шарлатана и безумца в Ахаве-«спекулян-те» неразличимы. В мире, полном неопределенности, он утверждает действие как единственный путь решения проблем. Увы, само по себе оно ничего не решает, и «безбожно-богоподобный» мелвилловский герой — зримое воплощение этого парадокса.
Посредничество как призвание
В соответствии с логикой сюжета героическая поэма Ахава неотвратимо стремится к кульминации — победе или краху, убийству кита или гибели китобоев. Однако между завязкой сюжета и его ожидаемым финалом располагается ни много ни мало сто с лишним глав, в которых динамика драматического действия резко ослабевает. Настолько, что читатель почти забывает о героическом «умысле», тем более что и сам Ахав о нем забывает как будто, демонстрируя верность исконному, промысловому назначению китобойца. (Он притворяется, конечно, имея в виду, что матросская, вообще человеческая, природа малонадежна и находится «под воздействием переменчивой погоды»: материальный интерес для большинства людей — мотивация куда более стойкая, чем сколь угодно масштабная умозрительная ценность.) Получается, что кругосветка «Пекода» — одновременно героическая миссия мщения «демону, скользящему по морю жизни», и обычное, не чуждое азарта и риска, промысловое плавание. Какое из этих описаний более весомо, более отвечает истине? Именно это долго — раздражающе долго! — остается неясным. Не имея сил сопротивляться энергетике и харизматической власти своего одержимого капитана, старший помощник Старбек уповает на время и возможность перемены: быть может, безумец отрезвится или соблазн рассеется? И тогда деловитая повседневность, служащая прикрытием героического мифа, окажется собственно реальностью, а миф перестанет ею быть, переместится в область экстравагантного вымысла. Мелвилловское повествование постепенно приучает нас к этому состоянию неопределенности, одновременной представленности и конкурентному взаимодействию нескольких измерений (истолкований) жизни.
«Хозяином» срединной части повествования выступает рассказчик Измаил — глаза и уши корабельной жизни, голос,
196
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
ведущий с читателем непринужденный и неторопливый разговор. По большей части он предлагает нам факты (дотошное обсуждение жизни китов и китобоев, особенностей корабельного распорядка, охоты, разделки и обработки китовой туши и т.д.), а также их интерпретации, всякий раз соединяющие физические явления и явления духа легким, временным, «переносным» мостиком метафоры — условного подобия.
На свой лад пытая жизнь о смысле и ценности, Измаил, в отличие от Ахава, не пытается ответить на вопрос о том, что значит кит («последний» вопрос о сущности бытия), зато очень живо интересуется тем, как кит значит, последовательно представляя жизнедеятельность «левиафана» как метафору — множество метафор — смыслообразования. Мы узнаем, например, что зрение кашалота устроено не так, как у человека: боковое положение глаз позволяет «в одно и то же время тщательно рассматривать два отдельных предмета, один с одного бока, а другой с другого» (с. 330). Разве не так же и Измаилу желательно видеть жизнь в двух (по крайней мере, двух) несовместимых, но и неразлучимых перспективах? Или взять китовый фонтан — взвешенные частички воды и пара, регулярно вздымающиеся над китовой головой... Чем не аналог искомой повествователем нерассудочной мудрости, что не выстраивает мысли логическими рядами, а позволяет им струиться, колебаться и расплываться во взвеси-дымке? Эта взвесь ценна тем, что способна порождать иной раз радугу озарения: «ибо радуги, понимаете ли, они не снисходят в чистый воздух; они пронизывают своим свечением только пары и туманы». И в этом случае описание физического факта оборачивается иносказательно-образной характеристикой духовного кредо Измаила: «Так сквозь густой туман моих смутных сомнений то здесь, то там проглядывает в моем сознании божественное наитие, воспламеняя мглу небесным лучом... Сомнение во всех истинах земных и знание по наитию кое-каких истин небесных — такая комбинация не приводит ни к вере, ни к неверию, но учит человека одинаково уважать и то и другое» (с. 369).