Прославлению искусства изящной, но содержательной («несалонной» — в пику старосветскому аристократизму!) беседы содействовали регулярные встречи в Субботнем клубе — под этим неофициальным названием был известен кружок бостонских знаменитостей, собиравшихся в 1850— 1870-х годах каждую последнюю субботу месяца для застольных бесед и «взаимного восхищения». К «безвредной, безобидной и беститульной аристократии»33 от культуры относились литераторы, ученые, историки, философы: Р.У. Эмерсон, Н. Готорн, Г.У. Лонгфелло, Дж.Р. Лоуэлл, У.Д. Хоуэллс, Л. Агассис, Дж.Л. Мотли, Г. Джеймс (старший). Душой этих бесед долгие годы оставался Оливер Уэнделл Холмс, профессор медицины, поэт, популярный лектор, — в глазах современников соотечественников и иностранцев, фигура в высшей степени представительная. В 1857 г. Холмс опубликовал в «Atlantic Monthly» серию эссе под названием «Самодержец утреннего застолья». Эти заметки сразу привлекли интерес подписчиков, способствовали резкому росту тиражей журнала, а год спустя вышли отдельной книгой. Книга в свою очередь приобрела популярность и получила впоследствии ряд продолжений («Утреннее застолье профессора», 1860; «Утреннее застолье поэта», 1872; «За чашкой чая», 1891). В этих любопытных сочинениях Холмс не только подробнейшим образом воспроизводил ход воображаемых застольных бесед в некотором типическом бостонском пансионе, но и комментировал природу разговора как такового, продолжая в этом смысле традицию доктора Джонсона и лорда Честерфилда. С его точки зрения, беседа — это и «важное дело», и «одно из изящных искусств», она сочетает в себе импровизацию и упорядоченность, согласованность и состязательность. Важно и другое: «Как для наилучшего общественного порядка нужна писаная конституция, так условием плодотворного разговора, между двумя людьми должно быть согласие относительно общих оснований». В рамках согласия относительно оснований «настоящий разговор» допускает широкую игровую свободу участников: они то и дело перехватывают один у другого нить, конкурируют за первенство, — удерживать его последовательно, подчинить себе единолично капризную стихию разговора не может никто, даже «самодержец».
В числе других Холмс высказывает и очень современно звучащие мысли о множественности ролей, стихийно принимаемых собеседниками, и о значении «пресуппозиций», иллюзорных представлений в разговорном взаимодействии. Когда общаются двое, например Джон и Томас, рассуждает он в частности, реально в общении участвует целый «коллектив»: Джон как он есть; Джон как он себя воображает; Джон как его воображает Томас, и то же со стороны Томаса. Все эти Джоны и Томасы не равны друг другу, часто даже непохожи друг на друга, могут не подозревать друг о друге, но в разговоре все имеют значение. «Допустим, Джон как он есть стар, скучен и уродлив. Но, поскольку высшие силы не одарили людей способностью видеть себя в истинном свете, вполне вероятно, что Джон воображает себя юным, остроумным и привлекательным и в разговоре исходит из этого идеала. Допустим, что Томас, со своей стороны, видит в партнере искусного притворщика, — и тогда, как бы тот ни был простоват и глуп, в разговоре, поскольку это касается Томаса, он будет фигурировать как искусный притворщик. То же можно сказать и о трех Томасах. Приходится заключить, что до тех пор, пока не родится на свет человек, знающий себя не хуже своего Создателя или видящий себя ровно так, как его видят другие, в разговоре двоих всегда будут участвовать по меньшей мере шестеро. И тот из них, кого мы назвали человеком как он есть, в философском смысле наименее существен»34. Из разбросанных в тексте замечаний складывается любопытный образ: разговор как подвижный калейдоскоп, взаимообмен и конкурентная борьба мнений, «маскарад» истин, всегда субъективных, вольно и невольно преувеличенных или приукрашенных и ни в коем случае не подлежащих буквальному восприятию35. В контексте американской культурной практики такие суждения воспринимались более чем органично, но об этом речь впереди.
Итак, культурная элита старых колоний — Новой Англии, Нью-Йорка, Филадельфии, Виргинии — видела свое социальное призвание в распространении традиционной культурной нормы (в том числе и «разговорной») на американском пространстве. Особой уверенности в успехе не питали даже оптимисты: слишком велики были численное превосходство и напор «всесильного большинства» (А. де Токвиль), слишком весом был экономический капитал сравнительно с «невесомостью» капитала культурного, слишком вездесущи и влиятельны — рыночные практики на фоне относительной слабости «альтернативных» традиций.
Самоутверждение «среднего класса» в культуре США происходило агрессивно и бескомплексно, поскольку было возведено в ранг национальной идеологии и предмет патриотической гордыни. В ситуации, когда «господин Журден», выскочка-парвеню, воспринимался не как исключение, а как правило36, когда таких было много и даже большинство, разве не получал он право, освободившись от комплексов по поводу невольно нарушаемых правил37, «переопределить» сами правила, отправляясь от собственных предпочтений и установок? Так оно в чем-то и получилось. «Непричесанная» демократическая стихия являла собой угрозу традиционной культуре, но она же несла в себе потенциал культурного обновления — тот творческий вызов, отвечая на который искусство слова в Америке обретало и обрело со временем оригинальный голос.
36 «В глазах американцев \"средний класс\" ассоциировался не с положением в государственном устройстве, а с абсолютным состоянием
„ума. Он означал: не \"буржуа\", а \"стремящийся\", не \"полуневежа\", а \"самоучка\", не \"противник аристократов\", а \"свободный от пут традиции\", не \"оторванный от корней\", а \"искренний\", не \"личность неопределенных занятий\", а личность \"мобильная\" и \"гибкая\"... Показательно, что европейское слово \"parvenu\" так и не прижилось в этой стране» (Bercovitch S. The Rites of Assent. Transformation in the Symbolic Construction of America. N.Y.; London: Routledge, 1993. P. 48).
37 Для новичка-чужака приятная светская беседа напоминала плавание вслепую среди подводных камней: встреча разных миров, непроницаемых друг для друга сфер компетенции создавала ситуацию мучительной неуверенности. Подозревать ли в высказывании собеседника, с виду нейтральном, оскорбление? язвительный укол? шутку? И что именно мною «сказалось» — не то, быть может, что я хотел сказать? Характерны названия соответствующих глав в книгах по этикету, которые расходились в США громадными тиражами: «Разговор в обществе — как избежать его опасностей» или «Беседа: как обнаруживает себя вульгарная утонченность» (Howe\'s F.M. Social Customs. Boston, 1887. Ch.22; Vogue\'s Book of Etiquette. N.Y., 1925. Ch. 8). Эти формулировки — особенно оксюморон «вульгарная утонченность» — явно адресованы людям, исполненным отчаянной тревожности, понимающим, что их усилия продемонстрировать «стиль» могут предательски разоблачить непреодоленную вульгарность; какой социальный выскочка от этого застрахован?
По воспоминаниям современников, иные могущественные титаны американского бизнеса в ситуациях светского общения выглядели до жалкости беспомощно и приобретали репутацию молчальников, поскольку оживлялись лишь тогда, когда речь заходила непосредственно о деле. Сидя в гостях, Уильям Рокфеллер допускал в беседе паузы по четверти часа, а однажды в конце вечера признался в особом расположении и благодарности к хозяину за то, что с ним не было нужды поддерживать разговор.
«Новые обстоятельства требуют новых слов»38, — в американских условиях это заявление Томаса Джефферсона воспринималось как аксиома. Оно не теряло силы и в обратном виде: новые слова призывали в жизнь новые обстоятельства, помогали им «материализоваться». Вновь изобретаемые применительно к условиям виды общения и фактура речи оказывали воздействие на культурную среду, взращивая в ней новый, оригинальный эстетический пласт.
Слова в «новых обстоятельствах»
Применительно к ранней культурной истории США точнее говорить не об отсутствии традиции (об этом, впрочем, по большей части и говорили, и горевали американские литераторы от Купера до Генри Джеймса), а об усилиях самоопределиться в противопоставлении ей, «на свободе» от нее. Воспроизвести прежнюю укорененность на новом месте не представлялось возможным, да и не за этим устремлялись люди в Америку. Понимание этого ясно выражено в цитируемых американским историком словах безымянного иммигранта, избравшего (во второй половине XIX в.) Соединенные Штаты своим новым отечеством: «Иностранец, приезжающий сюда из Европы, привозит с собой глубокую и прочную традицию, систему культурных навыков, вкусов и привычек, взгляд на жизнь, не менее древний, чем его прежняя нация... И все это, то есть сама душа истории, принадлежащая Старому Свету, вступает в противоречие с Америкой, лишь только он высадится на ее берегах»39.