Лирический скетч под названием «Таможня» был написан еще в конце 1840-х годов и предназначался для очередного сборника рассказов, но вместо рассказов вышел роман, к которому очерк «прилепился» как бы случайно, но и никак не случайно, под видом предисловия. Фактически в нем формулируются условия «пакта о взаимопонимании» с читателем, выстраданного на протяжении двух предыдущих десятилетий. Тема литературы как общения здесь не заявлена прямо, но обнаруживает себя косвенно, воплощаясь в непритязательной с виду и причудливой при ближайшем рассмотрении игре метафор. На ней мы и сосредоточимся.
Готорн начинает с того, что свою «брошенную в шумный мир книгу»234 сравнивает с письмом, отправляемым далекой толпе читателей в надежде на их коллективную благосклонность. И тут же, в соседней фразе, заявляет: художественное повествование, независимо от того, каковы его предмет и тема, — род исповеди, доверительного признания. Два тезиса, ощутимо противореча друг другу, складываются в вопрос: что за странное желание исповедоваться письменно, адресуя откровения толпе посторонних?!
Похоже, что автор здесь спорит с собою, апеллируя попеременно к противоположным позициям235 и косвенно
234 Готорн Н. Избр. произв.: В 2 т. Л.: Худож. лит., 1982. Т. 1. С. 40. Здесь и далее ссылки на это издание с указанием страниц в тексте.
235 Сходная мысль о насущности душевного общения, оттененная сомнениями в его возможности, встречается в переписке Готорна, ср.: «Не знаю, найдет ли Вас это письмо, но вверяю его всем ветрам в надежде, что какой-нибудь небесный бриз донесет его до Вас; я полагаю, что сердце, взывающее к другому сердцу, не может не быть услышано и не услышать, раньше или позже, ответ» (The Letters of Nathaniel Hawthorne. Vol. 1. T. Woodson, L.N. Smith, N.H. Pearson (eds.). Columbus, Ohio: Ohio UP, 1984. P. 461).
Часть II. Писатель и читатель в «республике писем» 157
вовлекая в спор читателя. Со стороны пишущего, утверждает Готорн, по меньшей мере опрометчиво надеяться на то, что среди массы чужих и равнодушных людей его книга найдет тех немногих, кто поймет ее «лучше, нежели большинство его приятелей по начальной школе или по школе жизни». Есть, разумеется, сочинители, которые, идя на поводу у подобных фантазий, «позволяют себе пускаться в такие откровенные признания, которые пристойно делать лишь од-ному-единственному, родственному по духу и сердцу, существу» (с. 40). Но их поведение оценивается повествователем как неуместная и неприличная навязчивость и вызывает более осуждение, чем сочувствие.
Раз так, может ли литературный акт в принципе удовлетворить экзистенциальную потребность в общении? Ответить «нет»? При этом «мысль съеживается, а язык примерзает к гортани», писателю впору склониться повинно и признать правоту прадедов-пуритан, считавших «щелкоперство» всего лишь тщеславной и легкомысленной эгоистической забавой. Ответить «да»?
Да, Готорн стремится оправдать литературу как специфический вид «настоящего разговора», глубокого и душевного. Конечно, писательство не допускает откровенности, к какой располагает беседа с глазу на глаз, — в лице читателя писатель беседует с «другом, не самым близким, но внимательным и чутким» (курсив мой. — Т.В.). Точно, гибко и неукоснительно соблюдаемая дистанция (не слишком далеко, но и не слишком близко), регулировать которую позволяют стратегии чтения и письма, дает возможность избежать, с одной стороны, отчуждения, с другой — бесцеремонной навязчивости. Писатель и читатель могут чувствовать себя раскованно, сохраняя каждый свое «сокровенное Я» под целомудренным покровом236, могут говорить о заповедно личном, соблюдая неприкосновенность личностных границ.
«...Только в такой степени и в таких пределах писатель может быть автобиографичен, не нарушая при этом ни интересов читателя, ни своих собственных» (с. 41). И лексика, и построение (интонация) этой фразы, заключающей вводный параграф текста, подразумевают некоторую формальность, «контрактность», условленность взаимоотношений, которые одновременно препятствуют интимности и обеспечивают ее.
236 Символический образ «вуали», «занавеси» (veil) фигурирует во многих произведениях Готорна, один из самых знаменитых примеров — новелла «Черная вуаль священника».
158
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Основная часть «Таможни» — рассказ о сравнительно недолгом периоде службы Натаниела Готорна на сэйлем-ской таможне. В эти месяцы— с января 1839-го по ноябрь 1840-го— он не сочинял художественной прозы и имя его разносили по миру не титульные листы книг, а ящики и тюки с товаром, на которых оно (имя) было выведено черной краской по трафарету в знак того, что таможенный сбор оплачен. Кто знает, не без иронии предполагает Го-торн, быть может, его известность в качестве таможенника превзошла его славу как писателя? Читатель же спрашивает себя невольно: зачем рассказывать, да еще так подробно, о временной профессиональной рокировке, к собственно романическому сюжету из жизни Сэйлема XVII в. не имеющей никакого отношения?
Случайный биографический факт здесь явно принимает символическую весомость. Что такое таможенник! Своего рода «пограничник», охраняющий интересы суверенных государств, вступающих в торговые отношения. Что такое писатель! Эксперт по общению суверенных индивидов через посредство общедоступной буквы, текста-товара. В этом они похожи — и непохожи друг на друга.
Вынужденно приобретенный опыт практической деятельности, замечает далее Готорн, оказался ценен тем, что заставил его по-новому взглянуть на литературные занятия: «Для человека, мечтающего о литературной славе и завоевании таким путем места среди знаменитостей мира сего, будет весьма полезным, хотя и жестоким уроком выйти из узкого круга, где он пользуется признанием, и убедиться, насколько за этими пределами лишено значения все, что он делает и к чему стремится» (с. 59). Выйдя за пределы круга, живущего собственно литературными интересами, такой человек открывает для себя альтернативные круги-миры, из которых каждый внутренне самодостаточен, зачастую не подозревает о других и/или заочно их презирает. Расширив жизненный горизонт и заодно смирив художническую гордыню, писатель готов даже согласиться с тем, что эстетическая сфера — нимало не привилегированная, а лишь одна из равноправных жизненных сфер. «Для душевного и умственного равновесия нам весьма полезно постоянное общение с людьми, вовсе на нас непохожими и не разделяющими наших стремлений, с людьми, чьи интересы и дарования мы в состоянии оценить, только полностью отвлекшись от себя. Обстоятельства моей жизни часто давали мне эту возможность, но особенно полно и разнообразно я воспользовался ею в те годы, когда работал в
Часть П. Писатель и читатель в «республике писем» 159
таможне» (с. 56). Экскурсия в мир коммерции, общение с людьми, непохожими на эфирных интеллектуалов из Конкорда или изящных стихотворцев из Бостона, — не легкий и тем не менее оздоровляющий опыт. Поскольку, поясняет Готорн, обитание в центре единожды избранной и неизменной системы координат уютно, но пагубно: оно расслабляет, лишает подвижности, энергии и еще целого ряда важных «мужественных» качеств, таких как «закаленность... решительность, твердость и постоянство, честность, умение полагаться на себя» (все — свойства, традиционно приписываемые скорее деловому человеку, чем художнику).
Из рассуждения следует, что едва ли не ценнейшее в творческом отношении достоинство — способность человека меняться, принимать разные роли, заново находя (но отчасти и теряя) себя в каждой. Таможня — узел коммуникаций, символическая граница, где встречаются матрос, купец, чиновник, судовладелец и... писатель, — место, искусству хоть и чуждое, но не вовсе бесплодное. «Граничный» способ существования ставит под вопрос любое привычное™ самоопределение, в силу чего и рискован, и продуктивен. Без перехода границы, разделяющей мир литературы и мир торговой практики, Готорн не нашел бы сюжета для своего романа — без пересечения границы в обратном направлении не обрел бы энергии роман написать.
По первому впечатлению, бесхитростно, но отнюдь не буквально правдиво Готорн рассказывает далее историю замысла романа. В свете интересующей нас темы общения и общительности знаменательны многие ее детали, отчасти вымышленные. Вначале, как выясняется, была буква — или письмо, — поскольку слово «letter» переводимо двояко. А речь идет именно о письме, попадающем в руки повествователя в виде «небольшого пакета, завернутого в кусок старого пожелтевшего пергамента». Пакет найден в заброшенной комнате на третьем этаже таможни. Покрывающий его пергамент («обертка с виду напоминала официальный документ, составленный в былые времена, когда клерки покрывали своим чопорным почерком листы поплотнее наших») служит оболочкой для содержимого, к которому, даже еще не изучив его, герой проникается «неосознанным любопытством» (с. 61). Выясняется, что бумаги мистера Джонатана Пью, трудившегося в том же городе Сэйлеме и в той же должности, что Готорн,
237 «Привычка»— другое значение слова «custom», фигурирующего в словосочетании «custom house» — «таможня».
160
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
в далекие, дореволюционные времена, имеют скорее частный, чем официальный характер. Благодаря этой двойственности, неопределенности они, собственно, и сохранились: будучи в свое время приняты за служебные, они не были переданы наследникам, однако не будучи признаны общественной собственностью, не попали в архив. Так получилось, что в качестве письма, неведомо кому предназначенного, они пылились в углу десятилетиями, пока не дождались адресата — тоже таможенника и тоже писателя, которому для начала предстояло испытать себя в роли читателя-интерпретатора. Об этом своем опыте Готорн и рассказывает в подробностях, опять же как будто избыточных: дотошная детализация «резонирует» символическими смыслами.