123
манов и надувательств в разных областях жизни, и частной и общественной, классифицированы по главам и описаны в замечательных подробностях и даже с претензией на «научность». Быть настороже, помнить, что в основе большинства обманов лежит желание быть обманутым или ослепляющая корысть, — вот, кажется, главная идея книги. Хитрости и приемы разоблачаются Барнумом со знанием дела, — главное же свое отличие от вульгарных жуликов он усматривает в том, что, вводя публику в заблуждение (нередко и весьма изобретательно), он не столько обманывал, сколько разыгрывал, и деньги поэтому получал в порядке не вымогательства, а законного вознаграждения за доставленное удовольствие. «Человечество сильно выиграло бы, если бы какой-нибудь склонный к философии янки придумал измерительный прибор, способный определять меру надувательства. Его можно было бы назвать \"надувалометр\", — предполагает Барнум. — Убежден, что продавался бы прибор отлично»169. Разоблачение коммерческого обмана может, таким образом, стать коммерческим предприятием, тем более что самый обман недвусмысленно вписан в норму коммерческой жизни: «Бизнесом живем мы все. А в каком бизнесе нет надувательства? \"Все жульничают, кроме нас\", — поспешит отозваться сапожник, тачающий бумажные подошвы, бакалейщик, подмешивающий муки в сахар и цикория в кофе, мясник, торгующий странноватой колбасой и не первой свежести телятиной... все как один встают на защиту собственной невинности и советуют быть настороже с соседом. Неопытный друг мой, поверь мне на слово: все они говорят правду — друг про друга»170.
Барнум настаивает (возможно, вполне искренне), что в качестве развлекателя способствовал гуманизации образа жизни своих соотечественников, прививал угрюмым «работо-голикам» умение наслаждаться досугом. О ценности такого умения писал, как мы помним, еще Франклин, имея в виду, правда, британцев (которых воспринимал в 1765 г. как соотечественников), за столетие аргументация не устарела и в устах Барнума продолжала звучать вполне актуально: «Главный дефект нашей американской цивилизации — суровая и без-
169 Цит по: Harris N. Op. cit. P. 209.
Сама идея напоминает (с точностью до наоборот!) идею Генри Торо изобрести «реалометр», чтобы замерять толщину слоя «мнений, предрассудков и традиций, заблуждений и иллюзий», покрывающего то, что «мы можем называть реальностью» (Эмерсон Р. Эссе; Торо Г. Уодден, или Жизнь в лесу. С. 453).
170 Cook J.W. Op. cit. P. 118.
124
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
радостная практичность — практичность, не заслуживающая одобрения, поскольку при этом теряются из виду подлинные цели жизни и происходит всецелое сосредоточение на сухом и техничном понятии долга и низкой любви к наживе»171.
Способность знака/текста исполнять сразу несколько функций на выбор, в зависимости от вкуса и сообразительности (эквивалент «платежеспособности») потребителя-адресата, культивируется и Барнумом-шоуменом, и барнумом-литератором. Повседневность торга осваивается при этом как праздник игры. В качестве образца можно привести барну-мовский рассказ о некой «проницательной даме из янки», которая пришла в Музей посмотреть на знаменитого кита в аквариуме, но разглядеть его так и не смогла. Директор Музея, случившийся тут же, пояснил, что кит редко всплывает на поверхность, и не у нее первой среди посетителей возникает сомнение, живой ли он вообще. Дама на эти слова ответила хитрым взглядом и восклицанием: «Это просто удивительно, м-р Барнум, сколько разных разностей мы, янки, научились изготовлять из резины!» Далее следует комментарий Барнума: «Я попросил ее пояснить, что она имеет в виду, на что она заявила, что убеждена-де: кит — резиновый и работает на паре... По тому, как серьезно и уверенно она говорила, я понял, что разуверять ее нет никакого смысла. А потому признался со всей искренностью, что ее проницательностью сражен, что могу лишь повиниться в попытке ввести ее в заблуждение и просил бы не разоблачать меня публично, поскольку едва ли кто, кроме нее, оказался столь же догадлив»172. Надо полагать, заключает в итоге Барнум, что, проникаясь сознанием собственной проницательности, дама получила удовольствия вдвое больше того, что было ею пре-доплачено при покупке билета.
От этической сомнительности такого рода игры, даже в невинных ее вариантах, было непросто дистанцироваться. Откровенность, с какой Барнум описывал в автобиографии свои «надувательства», у многих современных ему читателей и критиков вызывала реакцию по меньшей мере смешанную. Характерен, например, тон рецензионной заметки, опубликованной в марте 1855 г. журналом «Harvard Magazine»: «...анекдоты в начале книги не могут не позабавить, но при этом смеемся мы против воли, и чем более смеемся, тем более презираем то, что вызвало смех». Со времен «Исповеди» Рус-
171 Цит по: Saxon A.H. Op. cit. P. 11.
172 Cook J.W. Op. cit. P. 261.
_________Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...______125
со, писал далее тот же рецензент, «никто не осмеливался бросить обществу столь умышленное и дерзкое оскорбление и столь бесстыдно выставить на общее обозрение собственное нравственное убожество... Об избытке правдивости редко когда приходится жалеть. Однако в случае м-ра Барнума откровенность зашла слишком далеко. Его книга дурна именно в силу своей полнейшей искренности»173. Барнум пытался защищаться от этого и подобных обвинений и однажды даже написал в редакцию журнала, издававшегося универсалистской церковью, обширное оправдательное письмо. Суть его аргументов сводилась к тому, что не следует профессиональное поведение (например, политика, юриста или актера) оценивать с абстрактно-моралистической позиции и что, с другой стороны, его усилия по разоблачению механизма надувательства, по крайней мере, так же весомы, как усилия «надуть». Очевидно, что доводы преследуют одну цель — выгородить особое, игровое пространство общения, организованное техническим (функциональным), а не смысловым образом и претендующее в силу этого на свободу от этического досмотра. Это пространство общения-торга, которое и обыгрывает/пародирует собственно торговую деятельность, и обслуживает ее. Биографы Барнума свидетельствуют, между прочим, о следующем любопытном обстоятельстве: его розыгрыши принимались «на ура» в северо-восточных и западных штатах, но на юге США успеха не имели никогда: в рамках укорененного там «джентльменского» кодекса, культивировавшего чувство самотождественности и пиетет перед условностью, барнумовские игры с тем и другим выглядели не просто сомнительно, но возмутительно для многих.
«Тайные желания своего времени Барнум переворачивал вверх ногами, высшие устремления представлял с обескураживающей грубостью»174. Отношение не только «южных джентльменов», но в целом культурной элиты к «усилиям и победам» этого человека всегда оставалось скептическим. За феноменальным публичным успехом «самого знаменитого американца в мире» литераторы-соотечественники — По, Мелвилл, Эмерсон, Уитмен, Твен — наблюдали со смешанным чувством высокомерия и зависти, видя в нем привлекательный образец и отталкивающий антиобразец одновременно. К литературным воплощениям дискурса торга нам и предстоит теперь обратиться.
173 Saxon A.H. Op. cit. P. 14.
174 Rourke С. Op. cit. P. 399—400.
126
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Заключение «Рынок
это я»
Если бы товары обладали даром слова, они сказали бы: ...Мы относимся друг к другу как меновые стоимости.
К. Маркс
Каждое из рассмотренных нами самоповествований описывает успешный опыт жизни-как-общения. Авторы не претендуют открыто на авторитетный, учительский статус, а только вглядываются в ткань пережитого, желая ответить на вопрос, интересующий нас и их самих: чему он/я обязан своим впечатляющим успехом?
Каждый прекрасно сознает свой образцово-представительский статус и свое особое амплуа: Франклин — просветитель и наставник, Крокетт — политический представитель, Барнум — развлекатель масс. Первый обращается к соотечественникам как к сообществу «сыновей», второй — как к потенциальному электорату, третий — как к «почтеннейшей публике». Все трое исполнены специфического чувства гордости: при моем посредничестве мои соотечественники успешно общались с самими собой, фактически заявляют о себе и Франклин, и Крокетт, и Барнум, и за это меня-как-посредника сочли возможным наградить заслуженной славой.
История жизни в каждом из трех случаев неповторимо-оригинальна и тем не менее производит впечатление «модульности». Какие-либо знаки исповедальности в повествовании отсутствуют, эмоциональный репертуар беден, человеческие отношения представлены преимущественно в «функциональном» срезе. Это не значит, что в жизни Франклина или Кро-кетта не было первой любви или иных сильных переживаний, — такова специфика дискурса, которого рассмотренные нами произведения являют типические образцы.
Герой автобиографии безличен в том смысле, что представляет собой «клон» авторской личности, повторяющий ее, но ей не тождественный. Он — плод взаимодействия индивида с системой публичных коммуникаций; двойник, произведенный и активно использовавшийся самим оригиналом в целях социального самоутверждения и продвижения. Мысль о потенциальной конфликтности отношений между оригиналом и двойником возникает временами у каждого из трех героев, но звучит слабо. Так складывается традиция жизне-
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
127
описания, которая, как обобщает С. Беркович, «не отличается радикализмом или субъективностью подхода» и даже откровенно «консервативна и безлична» (что не значит: неинтересна). Американские автобиографии — это «канонизированные самоучители по американизации, пособия по самоутверждению, которые имеют результатом стандартизацию Я»175. Тот факт, что этот жанр словесности сыграл важнейшую роль в культурной консолидации американской нации, только подчеркивает, что осуществлялась эта консолидация не на «почвенной» основе (родственно-родовой принадлежности, общности веры или исторической судьбы, как зачастую в Европе), а через усвоение условностей взаимодействия, общих «правил игры», норм продуктивного жизненного поведения.