Рассуждения «про национальные проблемы» у Крокетта почти всегда упоминаются со снисходительной иронией — это явно не то, что способно увлечь провинциальную ауди-
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
103
торию, хотя, с другой стороны, она отнюдь не настолько глупа, чтобы покупаться просто на выпивку. Симпатии избирателей обеспечивает не что иное, как мастерство, посредством которого «формальная» коммуникативная ситуация (претендент на политический пост излагает свои взгляды на «процветание нации») обращается в игровую147. Разве за «пойло» получает он дополнительные голоса? Конечно, нет — за вдохновенно найденный «подход». А также за бесцеремонно-юмористическое «понижение» авторитета политики и политиков, закона и законников, власти и людей власти, что всегда импонировало и импонирует демократической аудитории. Крокетт одновременно играет политика и является политиком, представляя во власти неискушенную публику-массу, людей «как ты да я». Он шут, но он и вполне серьезен в своем шутовстве.
Описанная выше ситуация, похоже, не выдумана (Джоб Снелл упоминается в автобиографии еще не раз) и в то же время откровенно стереотипизирована, она могла быть позаимствована из любого сборника «небылиц» и анекдотов, могла и перекочевать туда. Ситуации, в которые попадают Крокетт и лица, с которыми он соприкасается, с поразительной легкостью отливаются в готовые формы и типы. При чтении автобиографии впечатление жизненной достоверности описываемого странным образом перемежается с ощущением искусственности, фиктивности, вторичности.
147 О дешевой напыщенности, высокопарности, цветистости американского ораторского стиля Токвиль писал так: «...они (американские политические ораторы. — Т.В.) беспрестанно погоняют свое воображение, заставляя его чрезмерно напрягаться и разбухать, и, достигая таким образом гигантских размеров изображения, они нередко отказываются от подлинного величия» (Tocqueville A. de. Op. cit. P. 361). В чрезмерности «воспарения» Токвиль видит потакание вкусам толпы, жаждущей грандиозного, — в результате, считает он, происходит взаимное развращение ее и оратора. Еще, впрочем, вопрос: насколько наивно американская «толпа» воспринимала эти риторические упражнения? Сам же Токвиль подмечает, что временами в американской практике серьезная речь неотличима (особенно «без достаточной осведомленности о предмете и о декламаторах») от комического ораторства, речи гротескно-пародийной, предназначенной более для развлечения, чем для информации публики (т.е. жанра, известного как «buncombe»). И для оратора, и для внемлющей ему аудитории серьезность не отделена от игры непроходимой гранью. Также и в популярном театре США в XIX в, торжественная патетичность нередко балансировала на грани пародии, напряженная эмоциональность переплескивалась в карикатуру — и нередко воспринималась аудиторией двояко.
104
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Не только слушатель рассказов Крокетта, но и читатель его автобиографии снова и снова оказывается в ситуации, когда не знает, как реагировать. «В мире, полном непредсказуемого, где все нормы были обозначены крайне неопределенно или слишком явно, читатели легенд Крокетта никогда не были полностью уверены, смеяться им или аплодировать, не знали наверняка, являлось ли то, что они увидели или услышали, замечательным или ужасным, нелепым»148. «Неопределенность» и «непредсказуемость» в данном случае описываются Д. Бурстином как характеристика мира, в котором обитали и Крокетт, и читатели его легенд. Но с тем же успехом их можно трактовать и как эффект описываемой нами риторической условности.
Приведем в качестве еще одного примера эпизод, охватывающий целую главу («Кукольное представление в Литл-Роке»). Осенью 1835 г. Крокетт направляется в Техас и, проезжая через Арканзас, останавливается в городке Литл-Рок. Внимание его привлекает толпа людей у местного салуна, и первое, что «естественно» приходит ему в голову, — это поклонники его политических дарований собрались, прослышав о его приезде. Но нет, оказывается, граждане Литл-Рока встречают заезжего кукольника. С нетерпением ожидаемое представление оказывается под угрозой срыва по причине столь же нелепой, сколь и заурядной: партнер кукольника, скрипач, запил и обязанности свои отправлять неспособен. Гнев народа, чувствующего себя уязвленным в святая святых — «достоинстве» и законном праве на «разумное развлечение», нарастает и грозит уже излиться в линчевание несчастного артиста, но в этот момент к салуну подкатывает еще одна повозка. В повозке — почтенный пожилой проповедник, при нем — «сундук с книжками и брошюрами его собственного сочинения» («он был писатель, вроде меня», поясняет в скобках Крокетт). В качестве распространителя душеспасительной литературы проповедник явно не слишком удачлив, и причина неэффективности его усилий, критически замечает повествователь, — в надмирном самозабвении, с каким он исполняет свой долг, полагая «всю землю своим алтарем и все человечество — паствой». Пастырь «слишком сосредоточен на собственной праведности» и слишком равнодушен к внешней стороне своей проповеди, а она, авторитетно назидает Крокетт, в миру много значит!
Почтенного путника хозяин салуна приветствует с неожиданным энтузиазмом — в надежде, что тот подменит скрипача
Бурстин Д. Цит. соч. С. 422.
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
105
во время кукольного представления. Этой перспективой проповедник поначалу озадачен и возмущен, но потом соглашается из гуманитарных соображений (сочувствуя больной жене кукольника и пятерым голодным детям — похоже, мифическим!). Он ставит лишь одно условие: что будет играть за ширмами, невидимо для публики. Представление начинается, идет своим чередом, публика довольна, градус веселья нарастает — настолько, что от неосторожного движения ширма падает и глазам зрителей предстает проповедник, самозабвенно пиликающий на скрипке. Тот, однако, оказывается на высоте положения: кукольное представление плавно переходит в проповедь на тему о том, что коммерция — одно, а благотворительность — другое; получив уже за свои деньги кое-какое удовлетворение, не согласятся ли зрители вознаградить многодетного кукольника дополнительными добровольными пожертвованиями? Таковые тут же и собираются в шляпу проповедника (с. 242—262).
«Мизансцена» с участием проповедника, учителя мудрости, и кукольника, поставщика удовольствия (где второй откровенно — может быть, небескорыстно? — подыгрывает первому), уже сама по себе выразительна, но «звездная» роль в комедии, как нетрудно догадаться, зарезервирована за самим Крокеттом. В свой черед он выступает на авансцену, предстает перед публикой «в качестве зрелища, не менее великолепного, чем Панч и Джуди». Рассказав пару «фирменных» богатырских «небылиц», Крокетт демонстрирует легендарную меткость стрельбы (обеспеченную за счет ловкого подлога, механизм которого тут же подробно описывается), а потом переходит к главному аттракциону — политической речи, которая представляет собой подробное описание разнообразных трюков и видов надувательства, используемых политиками для добывания голосов. Иные из этих ухищрений Крокетт характеризует презрительно, хотя очевидно, что большинство умело и охотно использует сам, как, например, следующие: «Щедро угощайте, пейте со всяким... Обещайте все, о чем попросят, и сверх того, если сможете что придумать... Будьте готовы по всякому случаю и даже без всякого случая произнести длинную речь, можно без всякой темы...»
Речь Крокетта звучит как сатира... И в то же время похожа на серию полезных советов. Тем более не ясно, что именно слышит аудитория: моральные разоблачения или точное описание правил игры? Возможно, и то и другое. Невозможно отделаться от ощущения, что обе стороны ирониче-
106
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
ски подыгрывают друг другу149 и расстаются донельзя друг другом довольные. Во всяком случае, в завершение главы Крокетт исключительно высоко — то ли с иронией, то ли без — отзывается о гражданских добродетелях жителей Литл-Рока. Мы же, читающие автобиографию, можем, если хотим, самодовольно наслаждаться собственным превосходством над «этими простаками». Только, может быть, напрасно?
Подобно тому как падающая ширма разрушает сценическую иллюзию, но не лишает зрителей удовольствия от зрелища, — разоблачительная речь Крокетта обнажает манипу-лятивные приемы политиков, но не лишает их действенности. В качестве публичного политика он сам сродни одновременно и шоумену-кукольнику, и учителю-проповеднику, — соединяет в себе того и другого, но обоих и превосходит. Специфическое обаяние автобиографии Крокетта связано как раз с тем, что в истории, преподносимой от начала до конца в качестве «доподлинной», мы на каждом шагу подозреваем преувеличения, небуквальность, невсамделишность, игру, но точно определить их природу и меру не можем. Взамен познаний (отсутствующих) и принципов (декларативных) Крокетт демонстрирует чувство юмора и способность творчески, гибко, инициативно реагировать на обстоятельства, успешно их использовать. Слушатели и читатели Крокетта — и те, кто простодушно восхищается им, и те, кто потешается над ним свысока, — в своем воображении и в его «ироическом» лице осваивают новую для себя «границу» — мир политики и отношения власти.