Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
99
Ритор для масс
Долгое время Крокетт не подозревал ни о своем истинном таланте, ни тем более о его политическом применении, — именно до того самого момента, когда в 1821 г., став невольным участником избирательной кампании, поднялся однажды, чтобы сказать речь, и... понял, что забыл все нужные слова. Тогда он рассказал навскидку несколько анекдотов, которыми и понравился публике больше, чем записные ораторы, с которыми не имел надежды состязаться.
Автобиография пестрит описаниями ситуаций общения Крокетта с «электоратом». При этом рассказчик упорно и простодушно подчеркивает свое невладение нормами формальной речи и неумение употреблять ученые слова (такие, как неизменно закавычиваемые «правительство», «корпорация» или выражения вроде «отправлять правосудие»). Отсутствие знаний и риторических навыков, необходимых политику, всякий раз компенсируется с лихвой тонким и точным ощущением аудитории, умением уподобиться ей, установить с ней контакт «на короткой ноге» и в то же время идти все время на шаг впереди адресата, предвосхищая его нехитрые потребности. Этим своим талантом полковник определенно любуется, предлагая вниманию читателя следующие, например, пикантные признания: «...когда я вел политическую кампанию, я старался, чтобы у всякого, с кем я общался, отношение после встречи осталось не хуже, чем было до. А потому я заказал себе просторную охотничью рубашку из оленьей кожи с парой большущих карманов... В одном носил изрядную пачку жевательного табаку, в другом бутылку с выпивкой — я ведь знал, что если предложу кому выпить, тот человек обязательно ради выпивки выплюнет табачную жвачку, зато после того, как он из бутылки глотнет, я тут как тут с новой. И он от нашей встречи не будет ни в каком убытке и расстанется со мной в преотличном настроении...» (с. 128). Не исключено, что легендарная куртка была придумана постфактум, не столько для теннессийских избирателей, сколько для читателей автобиографии — как символ определенной тактики общения: я — зеркало твоего желания. Только вот кого в данном случае считать адресатом Крокетта? Простака из деревенской глухомани, осчастливленно отдающего свой голос за глоток самогона и табачную жвачку? Или читателя автобиографии, предположительно более изощренного, способного оценить безотказный, при всей простоте, саморекламный ход? Снова и снова в автобиографии воспроизво-
100
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
дится процедура игрового отличения себя-лица от себя-актера, чем достигается характерная для небылицы свобода движения в зазоре между фикцией и фактом.
Крокетт последовательно подчеркивает свою «простоту», аутсайдерство в политике, непричастность к хитросплетениям интриг и вооруженность исключительно «природным» разумением. В этой позе нельзя не увидеть реакции (поразительно, кстати, оперативной) на смену характера политического представительства, а заодно и преобладающего типа риторики в американском обществе. Общество в целом представляет теперь не джентльмен, умеющий красиво говорить и логически убеждать, — попечение о своих интересах масса передоверяет собственным выдвиженцам или людям, готовым играть такую роль. Эндрю Джексон в 1829 г. выиграл президентские выборы у Джона Квинси Адамса, обращаясь не столько к гражданам, сколько к зрителям, видевшим в нем самих себя. С годами публичный политический дискурс все более обретал «развлекательный», театрализованный характер.
Снова и снова Крокетт описывает в автобиографии нехитрый «фокус», устойчиво обеспечивающий ему успех: тяжеловесно-серьезному содержанию речей оратора-конкурента он противопоставляет отсутствие содержания. В интонациях, с какими автобиограф описывает эти повторяющиеся ситуации, переплетаются жалостливое самоуничижение и горделивое самоутверждение. «Я понял, что мне не отвертеться, и решил, что начну, а там коли вывезет, так вывезет. Я встал и сказал людям, что они-то небось и сами знают, чего мне от них надо, а если не знают, пусть послушают. Мне от них нужны голоса, и пусть они держат ухо востро, не то оглянуться не успеют, как все отдадут за меня. Но хуже всего было то, что про Правительство мне им сказать было вовсе нечего. Я говорил, говорил, сколько мог, но в конце концов вроде как задохнулся, будто челюсть у меня свело, а рот набит сухой маисовой кашей. Но люди все равно стоят и смотрят во все глаза, слушают, раскрыв рот» (с. 108).
Здесь Крокетт как бы сам становится зрителем и созерцает с простодушным изумлением Крокетта-актера. Природа притяжения к нему человеческой массы, которой он и сам — «типичный представитель», для него загадочна: то, что им изнутри переживается как провал, необъяснимым образом оборачивается пиком торжества. Слово, с трудом выкарабкивающееся из немоты, оказывается, применительно к обстоятельствам, успешнее гладко-воспитанной речи. С другой стороны, и манипулятивная игра, не пряча себя, а выставляя
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
101
напоказ, неожиданным образом оказывается тем более эффективной. «...А под конец я им сказал, что я вроде того парня, который стоял у дороги да колотил в пустую бочку, а прохожий его спрашивает: ты что это делаешь? Было, отвечает парень, в бочке давеча немного сидру, так может, еще чего осталось? Только вот беда, если и осталось, наружу не идет. И у меня тоже, говорю я им, была давеча в запасе пара слов, и не все поди еще истратил, да только наружу больше не идут. Они так и грохнули — смеются, а я им еще шутку ввернул, не хуже первой, распотешил так, что первый сорт, на том поставил точку, сел, поблагодарил за внимание. Потом еще добавил, что во рту у меня сухо, как в пороховнице, и похоже, теперь самое время горло промочить, встал и пошел поближе к выпивке, а за мной почти вся толпа. И это я правильно сделал, потому как знал, что мой соперник тоже своего не упустит: тут как тут — завел речь про Правительство. Только мало кто остался его слушать, вся толпа — вокруг меня, так и выпивали себе да байки рассказывали, покуда он речь держал» (с. 141—142).
В другой ситуации, еще более дотошно и красочно описанной в автобиографии (глава 22 «Как я перехитрил янки»), полковник держит речь перед избирателями, но чувствует, что слушают его плохо: слишком сух предмет, каковым является «национальное благосостояние». Альтернативной митингу точкой притяжения служит салун некоего Джоба Снелла, известного верткостью и прижимистостью (настоящий янки!) и угощать кого-либо в кредит решительно не расположенного (мелом над стойкой бара начертано: «Плати сегодня, поверю завтра»). «Народная любовь, бывает, зависит от пустяков — в тот раз цена ей была ровно кварта новоанглийского рому, ни больше, ни меньше», — констатирует оратор-автобиограф. Денег на «решающую» кварту, увы, нет. Тогда Крокетт, привыкший решать неразрешимые вопросы практически, вскидывает на плечо ружье, отправляется в соседний лесок и четверть часа спустя возвращается с добычей — енотом. Цена енотовой шкурки в тех местах — ровно на кварту рома. «Мои избиратели разом столпились вокруг меня с криками: \"Ура Крокетту! Да здравствует Крокетт!\" Вижу, дело уж по-иному поворачивается, и давай рассказывать им байки, чтобы привести в доброе расположение духа. Выпили все, на сколько хватило енота, и пошли на улицу, и опять я давай агитировать, а настрой-то уж не тот, что прежде, теперь все не прочь послушать, чем это я могу поспособствовать процветанию нации. Только я еще и половины не рассказал, как один
102
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
избиратель предложил поставить на голосование: слушать дальше или сперва пропустить еще порцию, вдогон первой, Джоб-Снеллова кукурузного пойла. Поставили на голосование, приняли предложение единогласно. Кто за, кто против, даже и считать не пришлось, все встали и пошли на перерыв в салун, я тоже. Иду и соображаю, что ведь судьба нации на данный момент зависит от того, удастся мне или не удастся подстрелить второго енота. Стою я у бара, гляжу с тоской на Джобово правило прямо у себя перед носом, потом вдруг опускаю глаза — глядь, а край енотовой шкурки торчит меж бревен, прямо под стойкой. Это Джоб второпях ее туда сунул да и забыл. Я дерг за край — шкурка мне прямо в руки, как к законному хозяину. А я ее на прилавок — хлоп, и Джоб, ни о чем не подозревая, подвигает мне новую бутылку. Избиратели ее опростали с особым удовольствием, тем более что кое-кто углядел мой фокус со шкуркой, и опять пошли мы все на митинг обсуждать национальные проблемы.
Уж не знаю почему, только избирателей скоро опять обуяла жажда, и ничего уже им не помогало, пришлось опять устраивать перерыв, и мы опять пошли в салун, и енотовая шкурка, по счастью, опять торчала меж бревен, как будто Джоб ее туда нарочно совал, чтобы меня поддразнить. Я ее, не будь дурак, на прилавок, само собой, нам следует ром, и чтобы мне лопнуть, если до вечера мы за эту единственную шкурку не получили десять кварт, и это от парня, которого в наших краях считали вострым, как шило, и хватким, как стальная ловушка.
Эта-то шутка мне потом и обеспечила избрание, потому что о ней в два счета распознали другие избиратели и единодушно среди себя постановили: кто в торговом деле обошел Джоба Снелла, тот перед самим чертом не спасует, а для Конгресса это очень подходяще». «Как прошли выборы, — добавляет Крокетт, — я послал Снеллу деньги, сколько причиталось за ром, и расстарался так, чтобы о посылочке прослышали избиратели. Джоб от денег отказался, а мне прислал сказать, что ему оно даже полезно, чтобы его иной раз надурили, этак мозги не тупятся. Уж после я узнал, что он мою хитрость тогда же заметил и счет за ром успел выставить моему конкуренту, тот про национальные проблемы так заговорился, что счет за выпивку хорошенько и не разглядывал» (с. 226-232).