На этом эпизоде имеет смысл задержаться, имея в виду его почти вопиющую характерность и красноречивость. Разве перед нами не образец откровенного, а имея в виду повод, еще и циничного торга: за кружку рома прихожане покупаются, а священник покупает их присутствие на службе? Как может автор, учитель нравственности, сам признаться в рекомендации, столь сомнительной? Словно Отвечая на заме-
шательство шокированного читателя, Франклин ссылается в качестве контраргумента на благоприятный социальный эффект найденного им решения: «Я подумал тогда, что такая метода, пожалуй, предпочтительнее, нежели наказания, предписанные некоторыми военными законами для тех, кто не присутствует на богослужениях». Из этической плоскости вопрос переносится в практическую и формулируется как альтернатива двух видов социального принуждения — насилия и соблазна. Для большинства людей разумный и нравственный выбор — как правило, нелегкий — сделать легче, если он подкреплен чувственным удовольствием, поэтому в заведомо несовершенном мире пряник гуманнее кнута. Принуждение порождает сопротивление или отсутствие личной заинтересованности, а в условиях общества посттрадиционного типа, устройством которого как раз и занят Франклин, последнее катастрофично. Эффективность социальных коммуникаций непосредственно зависит от «активного восприятия и живого отзыва»136, которые, в свою очередь, обеспечиваются переживанием, хотя бы и иллюзорным, равенства позиций общающихся.
В примере Франклина манипуляция осмысливается как что-то вроде родительской или учительской хитрости, широко применяемой в воспитании детей («Не дай понять ученику...»). Потребности в духовном наставлении и плотском удовольствии «совпадают» во времени и формально уравниваются в рамках контрактного отношения (полковое начальство исполняет свой долг по отношению к рядовым, рядовые — через посредство полкового капеллана — свой долг по отношению к Богу), но, разумеется, не отождествляются, что открывает простор для иронической и самоиронической игры. Любой, в том числе читатель, волен отождествиться мысленно с массовидным простаком, подвергаемым манипуляции для его же пользы, или с автором манипуляции, творческим индивидом. Ирония обеспечивает альтернативность толкования коммуникативной ситуации: вынужденное пассивное подчинение можно интерпретировать как добровольное и сознательное участие, положение одураченного представить как игровую позицию.
Сохранилось немало свидетельств о том впечатлении, которое личность «доктора Франклина» производила на современников. Его умение и расположенность играть на пуб-
\'\"■ Williams к. Doubleday and Co
Culture and Society 1780 1959 I1 336
Garden City; N.Y.:
i
Т. Бенедиктова.
лику и с публикой, используя собственный образ как инструмент, обескураживала как противников, так порой и союзников. Оттенок шарлатанства сквозил даже в прижизненной репутации Франклина, но сам он, кажется, не видел в этом ничего предосудительного. Что такое полная самотождественность? Привилегия простака или человека бездеятельного. А что такое умение различать внутреннее и внешнее, видеть и творчески использовать зазор между ними? Право и обязанность ориентированного на успех практика. В адресате речи предполагается, а отчасти и провоцируется в таких случаях равноправно-сотворческая реакция. Лучшая аудитория Франклина-учителя не та, что служит послушным и преданным объектом, а та, что состоит из потенциальных партнеров.
На портрете 1776 г., выполненном в бытность Франклина в Париже, создатель «Бедного Ричарда» осознанно и обдуманно позирует (что относится, конечно, и ко всем другим его портретам). Перед нами не частное лицо, а олицетворенный социальный символ: представитель взбунтовавшихся колоний в сердце Старого Света. Все так непритязательно и вместе с тем так нарочито! Меховая шапка, отсутствие парика, простой кафтан a la Quaqueur, очки на носу — напоминание о славе Франклина-изобретателя, в частности и бифокальных линз. Разглядывая обращенный к нам образ-маску, нельзя не обратить внимания на губы, тронутые иронической (или самодовольной? если он позволяет себе над нами смеяться, он уязвим и для нашей иронии!) усмешкой, на глаза, которые смотрят зорко, внимательно, искоса и мимо очков (выходит, они не очень-то и нужны? значит, не более чем деталь маскарадного наряда?). Встречаясь взглядом с этим Франклином, мы с ним «понимаем друг друга» особым образом. Многозначительно-образцовый политический «имидж» разом и утверждается не без приличествующей случаю помпезности, и остраняется.
Специфика речевого поведения Франклина сходна: читатель снова и снова оказывается в ситуации неопределенности, на каждом шагу его сопровождает иронический авторский «прищур», который не замечать — себе дороже. «Прищур» напоминает нам, что жизнь есть динамичный взаимообмен, игра по правилам, но без права на «зевок». Читая, мы и вольно, и невольно «обживаем» эту метафору — принимаем авторское определение ситуации и авторскую модель общения, т.е. играем в предлагаемую игру. Впрочем, мы вольны и дистанцироваться от нее, и даже ее отвергнуть: таков, к примеру, пафос язвительных инвектив, с которыми от
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
85
имени Старого Света (точнее, элиты «высокого модернизма») обрушится на Франклина Д.Г. Лоренс в «Этюдах об американской литературе». У его критики, при всей ее меткости, есть одна слабая сторона: нечуткость к иронии, запрет на чувство юмора. Ровно тем же, впрочем, грешат и назидательно апологетические, рассчитанные на среднего потребителя, прочтения Франклиновой автобиографии.
По сути, перед нами человек-jQpr, бесконечно изменчивая, обращаемая, ироничная форма, которая не стыдится и не пугается внутренних полостей-пустот, собственную поверх-ност(ност)ь любя без самодовольства, приглашая и нас отнестись к жизни на сходный манер. На протяжении вот уже двух столетий пример Франклина дает критикам повод снова и снова доказывать совместимость человеколюбия и «частного интереса».
Стоит вспомнить, что «отец-основатель» американской республики был, кроме всего прочего, ггрекдасньщ пловцом: в юности он зарабатывал на жизнь уроками плавания и даже подумывал об открытии собственной школы. Эту деталь можно счесть символической: ведь что такое плавание? Способность не врожденная, а благоприобретаемая — выживать во внешней среде, не дающей опоры телу, умение двигаться за счет взаимодействия с ней и собственных мышечных усилий. Чем не метафора прагматического мироотношения? В мире, где обесценилась незыблемая «твердь», воплощенная в традиции и «естественной» социальной иерархии, Бенджамин Франклин искал (и нашел?) способ достойно жить, устраивать жизнь и передавать свой опыт другим. Его поэтому уместно сравнить с двуликим богом Янусом, чью фигуру римляне водружали у городских ворот, ассоциируя с новым началом, коммерческим обменом, деньгами, заключением договоров и поддержанием мира.
3. Дэвид Крокетт. Герой «границы»
Убедись, что прав, — и двигай вперед.
Д. Крокетт
«Альманахи Дэви Крокетта» — одно из самых популярных изданий в Америке середины позапрошлого века. За два с лишним десятилетия, в течение 1830—1850-х годов, в свет вышло около пятидесяти выпусков огромными по тем временам тиражами: не было, кажется, штата, населенного пунк-
86
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
та, дома, семьи, куда бы они не попадали по подписке или иным путем. В альманахах воспроизводились фрагменты из опубликованных в 1830-х годах автобиографий м-ра Дэвида Крокетта: по канве фактов (исходно, как мы увидим, проблематичных) фантазия анонимных авторов расшивала вольные узоры-вариации на темы юго-западного фольклора. В результате рождались знаменитые байки о том, как Крокетт однажды высек молнию, чиркнув по собственному глазу, как поднялся по Ниагарскому водопаду верхом на аллигаторе, как схватился врукопашную с медведем, оседлал комету, выпил Мексиканский залив, прикурил трубку от солнца, разморозил оледеневшую земную ось и так далее. Жизнь Дэвида Крокетта превратилась в материал коллективного мифотворчества раньше, чем стала воспоминанием. Неудивительно, что в его гибель современники долго и упорно отказывались верить. На протяжении десятилетий в американских газетах публиковались время от времени свидетельства очевидцев, якобы видевших живого Дэви то тут, то там, — под самый конец столетия газеты обошел сенсационный рисунок, запечатлевший Крокетта в день его 99-летия. Еще при жизни и уж тем более после смерти он уверенно расположился в пространстве национального воображаемого.
Усилия откопать «подлинного» Дэви из-под живописных наслоений легендарного вымысла предпринимались за последние полтора столетия не раз137, но каждый раз дотошные расследователи, ставившие перед собой эту задачу, свидетельствовали обескураженно: предприятие безнадежно. Даже трижды перепроверенные, факты не вызывают доверия, подозрительно напоминая «материализовавшиеся» стереотипы. А факты, не похожие на стереотипы, тем более не вызывают доверия. Примером может служить относительно недавний случай с книгой Дэна Килгора «Как умер Дэви?» (1978), где на основании вновь обнаруженных свидетельств (дневник лейтенанта мексиканской армии Хосе Энрике де ла Пенья) было доказано, что Крокетт не погиб в рукопашном бою при