Можно сказать, что все отношения героя-повествователя с самим собой и с другими людьми так или иначе опосредованы письменным или печатным словом. «Я не помню того времени, когда не умел читать» (с. 332), — признается автобиограф, и умение писать переживается им как столь же неотторжимое от собственного Я. Слово «character» фигурирует на страницах автобиографии в нескольких значениях: «репутация», «почерк, способ письма»119 и «персонаж». Все эти
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
67
119 Последнее — в связи с системой скорописи, разработанной одним из дядьев Франклина: тот надеялся, что многотомное собрание проповедей, им лично, по уникальной системе, записанное, пригодится племяннику как учебное пособие.
значения подразумевают сообщение некоторому содержанию формы — публичной, видимой, читаемой, доступной интерпретации. И репутация, и почерк, и персонаж (в авторском тексте) — равно продукт, предмет производства. Субъект самовоспитания сравнивается у Франклина с человеком, обучающимся каллиграфии: иные, «задавшись целью писать безукоризненно и для этого копируя гравированные тексты, хоть и не достигают в этих копиях желанного совершенства, однако почерк их улучшается и, оставаясь разборчивым, даже производит приятное впечатление» (с. 429). Так и в жизни: человек упорно муштрует себя, пытаясь приблизиться к желаемому (избранному для подражания) образцу-прописи.
Личное совершенство Франклином декларируется как цель, но эта цель весьма условна: ее буквальное достижение невозможно и даже нежелательно. Почему? Ему сопутствовали бы непомерные социальные издержки. «Безупречный характер имеет свои неудобства, а именно может вызывать зависть и даже ненависть... человеку благожелательному следует иметь кое-какие недостатки, дабы не отпугивать друзей» (с. 429). В этом рассуждении обращает на себя внимание то, что социальный критерий — практическая эффективность контактов, удобство общежития — полагается более важным, чем требования «абстрактной» нравственности. Согласно этой логике человеку совершенному следовало бы приписать себе какие-нибудь грехи и недостатки, чтобы не оказаться в пагубной изоляции.
В связи с проблемой самосовершенствования Франклин рассказывает лритчу 9 пегом тоцоре, который некто пожелал наточить так, чтобы блестело не только лезвие, но и весь топор. Крутить для этого ворот, по предложению кузнеца, оказалось нелегко, и поклонник совершенства вскоре отступился от поставленной задачи, объявив, что топор ему нравится и в прежнем виде. Здесь очевидна ирония не только в адрес слабоватого человека, взвалившего на плечи непосильную задачу, но и по поводу непродуктивной постановки цели. В топоре как инструменте, орудии производства, в отличие от, например, произведения искусства, важно именно и только безупречно наточенное лезвие. Так и в человеке совершенство, по Франклину, желанно и искомо в меру его социальной функциональности. Абсолюты морали опять-таки иронически умеряются относительностью жизненных обстоятельств.
.йТехн.ика»-работы над собой, придуманная и опробованная Франклином, опиралась на последовательную рациона-
68
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
лизацию жизни. Средством к тому выступало «означение» опыта, т.е. буквально представление его в виде значков на бумаге, обращение жизни в текст. Тринадцать главных (желаемых) жизненных добродетелей в автобиографии сведены к кратким формулировкам-предписаниям: «1. Воздержность. Не ешь до отупения, не пей до опьянения. 2. Молчаливость. Говори лишь то, что может послужить на пользу другим или тебе самому»— и так далее, вплоть до: «13. Кротость. Следуй примеру Иисуса и Сократа» (с. 423—424). На основе списка-перечня добродетелей опыт каждого дня разносился по графам таблички, в них с бухгалтерской дотошностью фиксировались мелкие и крупные прегрешения: «Я смастерил книжечку, в которой отвел по странице для каждой добродетели. Каждую страницу я разлиновал красными чернилами на семь столбцов, обозначив их начальными буквами дней недели. А поперек этих столбцов провел тринадцать красных линий, расположив в начале каждой из них первую букву одной из добродетелей, с тем чтобы в нужной клетке отмечать черной точкой все случаи, когда при проверке окажется, что в такой-то день я погрешил против такой-то добродетели» (с. 424—425). В дальнейшем, для удобства пользования, Франклин переносил свои таблицы на пластинки слоновой кости, разлинованные стойкими красными чернилами, — пометки можно было делать черным карандашом и по мере надобности стирать мокрой губкой. С этой записной книжечкой Франклин оставался неразлучен на протяжении многих лет. Характерным образом она служила не местом запечатле-ния, закрепления прожитого, а инструментом самопреобразования, свидетельством прогрессирующей власти над собой. Понедельное заполнение таблицы, каждый раз заново, с чистого листа, в надежде оставить лист как можно более чистым, напоминало игру и не могло не быть в чем-то азартным занятием. Пустое белое пространство означало свободу от плена слепой привычки и тем самым простор для самосозидания. Стертое как бы переставало существовать, утрачивало свойства реального, что позволяло вернуться на стартовую позицию для нового забега «наперегонки» с собственной натурой. В связи с этим на память приходит старая, распространенная и до сих пор в разных вариантах настольная игра, участники которой, поочередно кидая кости, продвигаются — кто быстрее — через игровую доску. В популярных в Америке прошлого века версиях этой игры победа ассоциировалась с достижением (понарошку) нравственной образцовости; характерны сами названия: «Игра человеческой жизни», «Воз-
Часть I. «Игра в доверие» как школа жизни...
69
награждение добродетели», «Награжденная добродетель и наказанный порок», «Путь паломника». Секуляризация культуры, «дежурный» социальный оптимизм и увлечение состязательными видами спорта способствовали приспособлению христианской «морфологии обращения» к формату общедоступного светского развлечения. Доморощенные, но эффективные способы самовоспитания «по Франклину» строились именно по этой модели, разом и привлекая, и обескураживая своей простотой.
Ощущением доступной человеку «самопреобразовательной» власти Франклин, судя по всему, проникся не сразу: это проявляется в меняющейся манере употребления им любимой метафоры — жизнь-как-книга. В 1728 г. (за 62 года до кончины!) он сам себе придумал эпитафию, которая гласила:
Здесь лежит тело типографа Вениамина Франклина,
Как переплет старой книги,
Лишенный своего сочинения, своея надписи и позолоты
В снедь червям;
Но сочинение само не пропало, Оно, как он уповает, когда-нибудь
Паки в свет покажется В новом и лучшем издании, Исправлено и украшено
Сочинителем120.
Метафорический образ, использованный здесь, нельзя назвать оригинальным: смертный в роли печатника прилежно воспроизводит божественный (Автора, Сочинителя) замысел, к содержимому книги-жизни имея мало отношения, — на возрождение в «новом и лучшем», исправленном издании человек может лишь смиренно надеяться.
120 Цит. в старом переводе— «СПб. Вестник». 1780. Ч. 1. С. 30. Профессиональный типограф, Франклин слишком хорошо чувствовал, как много зависит от допущенной или исправленной опечатки: в его газетных публикациях встречается немало историй на эту тему, например, история о том, как некий невежественный священник, опираясь на дефектный текст Библии, где в словах Давида «I am fearfully and wonderfully made» печатник по недосмотру опустил букву «е» в последнем слове, наставлял паству проповедью о природе «духовного Безумия» (Spriritual Madness). (Ben Franklin\'s Laughing. Anecdotes from Original Sources By and About Franklin. P.M. Zall (ed.). Berkeley: University of California Press, 1980. P. 25.
70
Т. Бенедиктова. «Разговор по-американски»
Но вот почти полвека спустя (летом 1771 г.), приступая к автобиографии, 65-летний Франклин на первой же странице использует сходные образы, но со знаменательным сдвигом. «Размышляя о своей так счастливо сложившейся жизни, я порой думаю, что, если б было мне предложено прожить эту жизнь заново, я бы не отказался, попросив лишь о льготе, которой пользуются писатели при подготовке второго издания, — исправить ошибки первого. Так и я мог бы не только исправить ошибки, но и заменить некоторые тягостные случаи и события другими, более благоприятными... Поскольку, однако, трудно ожидать, что мне предложат еще раз прожить мою жизнь, самое лучшее будет эту жизнь вспомнить, а чтобы воспоминания оказались как можно более долговечными — записать их» (с. 327—328). Здесь Франклин явно мыслит себя «сочинителем», «писателем», автором собственной жизни, а жизнеописание ассоциирует с максимально возможным приближением к тому, что в жизни невозможно, хотя и вечно желанно — к проживанию ее заново, «набело». Буквально это, конечно неосуществимо, но Франклина буквалистом никак не назовешь.
Лицедейство как норма жизни
В связи с претензией автобиографа явить читателю «второе, исправленное» издание собственной жизни встают коварные вопросы, а именно: в какой степени жизнь, претворенная в текст, подверглась-таки редактуре со стороны автора, столь откровенно предъявившего права на «льготу» исправления ошибок? Были ли вымараны — или исправлены, или подправлены — «опечатки» (именно так — errata — обозначаются в автобиографии неизбежные в жизни человека заблуждения и грехи)? Подверглись ли «тягостные случаи» замене на «более благоприятные»? Уверенность в этом или в обратном почерпнуть неоткуда, — дав повод к подозрению, повествователь нас при нем и оставляет. Сама манера общения, предлагаемая Франклином читателю, приватно-неформальная, без чинов и парада, как частного лица с частным лицом121, исключает апелляцию к сверхличному авторитету