«Не много людей встречал я с такими качествами, талантами и прекрасным сердцем, всегда готовым к добру, каким был Михаил Александрович», – говорил о Назимове его товарищ, декабрист Лорер.
Связанный по «Северному обществу» с Рылеевым, А.А. Бестужевым и другими декабристами, Назимов мог рассказывать собравшимся в «Домике» о тайном обществе, о его вождях. Вероятно, расспрашивали его и о казни пяти декабристов, которую ему пришлось наблюдать из окна камеры страшной Петропавловской крепости.
Как и Лермонтов, Назимов отличался широтой политических и литературных интересов. Вопросы, которых они касались в беседах, были, надо полагать, самые разнообразные.
Споры между Лермонтовым и Назимовым возникали тогда, когда разговор касался современного положения России. Об этих несогласиях вспоминал позднее и сам Назимов.
«Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы (декабристы. – Е.Я.) от души сочувствовали, он глумился», – писал Назимов.
Декабристы, несомненно, сочувствовали созданию в 1837-1838 г.г. министерства по делам государственных крестьян и особого «Секретного комитета» по крестьянским делам, деятельность которого они восприняли как шаги для ликвидации крепостного права.
Еще одно распоряжение тех же лет – об издании в провинции первых газет – «Губернских ведомостей» – также должно было вызывать сочувствие декабристов.
Провинции впервые дана собственная пресса! Передовой русской интеллигенцией это было воспринято как отрадное явление (в 1838 г. «Губернские ведомости» стали издаваться в 42 губерниях). У Лермонтова же эти «распоряжения правительства» вызывали только «глумление» и «насмешки». А разве он не был прав? «Секретный комитет» далее обсуждения проектов не пошел, а задачей «Губернских ведомостей» было формирование общественного мнения провинции в духе, нужном правительству.
Как ни душило правительство Николая прогрессивную мысль, она пробивалась наружу в разных формах. Ряд либеральных уступок, воспринятых декабристами как «благостные» перемены в судьбах России, оказался для правительства неизбежным. Но Лермонтов знал цену этим уступкам. Его собственная судьба служила иллюстрацией действительному положению вещей.
Если в спорах с Назимовым, которого Лермонтов глубоко уважал, он ограничивался шутками и насмешками, то с товарищами противоположного настроения поэт мог быть очень резок.
«Я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных», – вспоминал декабрист Николай Иванович Лорер.
Несмотря на 11-летнюю каторгу и 5-летнюю службу рядовым на Кавказе, Лорер не утратил присущего ему оптимизма. Этим же летом, произведенный в прапорщики, он был в особенно благодушном настроении.
«Одним шагом я приблизился к свободе», – радостно повторял он.
Такого «забвения зол» Лермонтов не мог понять. Его боевой, страстной, протестующей против всякого насилия натуре смирение было чуждо. Оптимист Лорер подвергал, вероятно, резким его нападкам и насмешкам. Лорер уходил из «Домика» несколько обиженный и все-таки продолжал бывать там ежедневно. Лорер знал множество анекдотов, мастерски их рассказывал и часто каким-нибудь остроумным словцом разряжал слишком накалившуюся атмосферу.
Два брата Беляевых, оба декабристы, также часто приходили в «Домик». Со старшим из них – Александром Петровичем, – споры были неизбежны. Александр Беляев доказывал, что крепостное право, – а о нем, несомненно, было особенно много разговоров в «Домике», – можно уничтожить «на религиозных началах». Лермонтов же мог только смеяться над идиллической картиной падения рабства от евангельской проповеди. Впрочем, с А.П. Беляевым были не только споры. Ведь он хорошо знал Александра Ивановича Одоевского, с которым Лермонтов познакомился и подружился на Кавказе в 1837 г. Памяти Одоевского Михаил Юрьевич посвятил чудесное стихотворение:
Я знал его: мы странствовали с ним
В горах Востока и тоску изгнанья
Делили дружно.
(«Памяти А.И. Одоевского», 1839 г.).
Эти первые строки стихотворения приоткрывают душевное состояние Лермонтова во время первой ссылки: она была для поэта далеко не веселым путешествием по Кавказу.
Александр Беляев мог вспоминать об Одоевском, читать его стихи, которые никогда не увидели света.
А сколько еще интересных людей бывало в «Домике»! Вот – поэт Александр Николаевич Креницын. Прапорщик 18-го егерского полка, он был разжалован в рядовые за организацию бунта в Пажеском корпусе. На Кавказе Креницын близко сошелся с А.А. Бестужевым. После его смерти Александр Николаевич бережно собрал портреты декабристов, присланные А.А. Бестужеву из Читинского острога братом Николаем. Старший из братьев Бестужевых, Николай, в течение многих лет рисовал в Сибири портреты участников заговора. Креницын переслал портреты младшему Бестужеву, Павлу, в Петербург.
Об этих портретах, об авторе их, обо всей семье Бестужевых, из которой вышли четыре брата-декабриста, а главным образом об Александре Александровиче Бестужеве-Марлинском, несомненно, было много разговоров в «Домике», когда приходил Креницын.
Не так часто, как другие декабристы, бывал в «Домике» Александр Иванович Черкасов. Это был неутомимый собиратель фольклора, его живые рассказы о народном творчестве собеседники слушали с увлечением.
Бывал здесь и декабрист А.И. Вегелин. Его в «Домике» прозвали диктатором за нетерпимость к возражениям, слишком серьезный и важный вид. Молодежь, а ведь Лермонтов и многие его товарищи были еще так молоды, во всем находила повод для шуток.
Прозвища обычно придумывал Лермонтов.
«Всех окрестит по-своему», – вспоминал один из постоянных посетителей «Домика» Николай Павлович Раевский, поручик Тенгинского полка, очень любивший Михаила Юрьевича и впоследствии очень тепло вспоминавший о нем.
А какие живые, интересные беседы завязывались в «Домике», когда туда приходили командир Нижегородского полка полковник С.Д. Безобразов и художник Г.Г. Гагарин, известный своими прекрасными кавказскими рисунками.
Оба они совсем недавно участвовали в знаменитой в истории Кавказской войны Черкейской экспедиции. Аул Черкей в Дагестане считался неприступным. Шамиль будто бы уверял жителей аула, что они могут спать совершенно спокойно, так как Черкея русским никогда не взять. Овладеть этим аулом было действительно трудно. В 1841 г. аул был все же взят.
За эту экспедицию полковник Сергей Дмитриевич Безобразов был представлен к производству в генералы. Очень простой, никогда не дававший почувствовать разницу в чинах, Сергей Дмитриевич оставался среди товарищей таким же живым собеседником, каким был всегда.
Для Лермонтова рассказы Безобразова и рисунки Гагарина были особенно интересны: ведь он хорошо знал характер экспедиций и обстановку в горах.
Гагарин прожил в Пятигорске только до 20 июня и ежедневно бывал в «Домике». С Лермонтовым и Трубецким занимался он еще в Петербурге живописью. Среди совместных рисунков Гагарина и Лермонтова есть акварель «Валерик». Сделана она в 1840 г. в Кисловодске по рассказам об этом бое Лермонтова, только что вернувшегося из похода.
Искренний и благородный, Гагарин пришелся по душе поэту. Лермонтов и живописью начал заниматься серьезно только после знакомства с Гагариным. Европейски образованный художник мог рассказать много интересного.
Но если в «Домике» появлялся Руфим Иванович Дорохов, то все «перевертывалось вверх дном». Бесшабашная голова, весельчак, остряк, вспыльчивый до бешенства, страстный игрок в карты – Дорохов был всеобщим любимцем.
Сын героя Отечественной войны 1812 г., знаменитого партизана, генерала Ивана Семеновича Дорохова, Руфим Иванович был очень популярен на Кавказе. О его храбрости создавались легенды. Дважды Дорохова разжаловали в рядовые, и каждый раз исключительными подвигами он добивался освобождения «из-под серой шинели».
Ему-то было о чем рассказывать в «Домике». В 1840 г. Дорохов и Лермонтов участвовали в экспедиции против горцев. Дорохов командовал отрядом охотников и, будучи раненным, передал командование Лермонтову.
«Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, – писал Лермонтов своему другу А.А. Лопухину, – отборную команду охотников, состоящую изо ста казаков – разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно действовать, то авось что-нибудь дадут».
Кипучая жизнь «Домика» изображалась в карикатурах в особом альбоме. Рисовали тогда все, и альбом каждый день пополнялся новыми рисунками. Чаще других изображался Николай Соломонович Мартынов.
Мартынов был в отставке в чине майора. В Пятигорск приехал в конце апреля «для пользования водами». Жил он по соседству, в угловом доме Верзилина (ныне № 6 на углу улиц Лермонтовской и Анджиевского).
Бесхитростную, но точную характеристику Мартынову дала родственница Лермонтова – Катенька Быховец:
«Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив… всегда ходил в черкеске и с кинжалом».
Манера одеваться, непомерной величины кинжал Мартынова, напыщенность, любовь к позе, – все это давало благодатный материал для товарищеских шуток и карикатур.
А.И. Арнольди, племянник декабриста Лорера, вспоминал такой случай. Зашел как-то к Лермонтову в «Домик», а заходил он часто, так как жил по соседству, и услышал смех Лермонтова и Трубецкого. Они рассматривали альбом с карикатурами. Трубецкой хотел закрыть альбом, но Лермонтов сказал:
– Ну, этот ничего!
И они показали Арнольди «целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертили и раскрасили».
Это была целая история в лицах, – вспоминал Арнольди. – Мартынов был изображен в самом смешном виде.