Социальная обусловленность языка вообще, а литературного языка в особенности естественно ставит изменение свойств и структуры литературного языка в определенную зависимость от общественно-исторических преобразований. Прежде всего это касается, конечно, самой социальной базы, т. е. состава носителей литературного языка.
Неудивительно поэтому, что структура национального языка до недавнего времени и строилась в основном на противопоставлении: «литературный язык» — «территориальные диалекты». Однако сейчас социальная база русского литературного языка несравнимо расширилась.
Коренные изменения общественного уклада, всеобщее образование, массовая печать, радио, телевидение сделали литературный язык истинно всенародным достоянием, главным средством языкового общения подавляющей части населения. С другой стороны, уходят в прошлое, нивелируются территориальные диалекты. Они не только перестали быть питательной средой для литературного языка, но сейчас уже в самой глухой деревне трудно отыскать стариков-старожилов, сохранивших диалектную речь в чистом виде. Сельская молодежь практически уже забыла свой диалект и говорит па литературном языке лишь с некоторыми фонетико-морфологическими особенностями и сравнительно редкими вкраплениями областных слов.
Итак, социальные преобразования в послереволюционный период существенно изменили структуру русского литературного языка, что наиболее ярко выражается в утрате прежней оппозиции: «литературный язык» — «территориальные диалекты». Возникает естественный вопрос: чему же сейчас противостоит русский литературный язык, что является, так сказать, его антиподом?
Едва ли перспективно искать противопоставление русскому литературному языку в особенностях речи социальных групп современного общества. Своеобразие профессиональной речи наших дней лишь на первый взгляд кажется чем-то принципиально значительным. В действительности же ее специфика имеет не качественный, а количественный характер и ограничена набором узкоспециальной лексики, особенностями ударения у нескольких десятков слов (искра, добыча и т. п.), образованием некоторых грамматических форм (клапана, ватмана и т. п.) и синтаксических конструкций (разведка на нефть, наблюдение больного, следить зверя и т. п.).
Неверно было бы считать основным антиподом русского литературного языка и современные жаргоны (хотя, конечно, они находятся за пределами литературного языка). Впрочем, в наше время практически нет жаргонов в узком, буквальном смысле этого слова. В прошлом социальной основой жаргонов (т. е. обособленных и замкнутых речевых систем) являлись деклассированные элементы или представители келейных, засекреченных профессий (воровской жаргон, жаргон нищих, торговцев-офеней и т. д.). Непонятный неискушенному слуху набор словечек создавался обычно с целью конспирации, сохранения тайны ремесла. Такие жаргоны умерли, исчезли вместе с породившим их общественным укладом (правда, некоторые «осколки» прежних жаргонов сохранились в литературном языке, например: двурушник, буквально — 'протягивающий две руки за милостыней', из речи нищих; халтура, буквально — 'поминальная служба', из речи старого духовенства). То, что наблюдается в наше время, не является замкнутой речевой системой, и правильнее было бы обозначать это не жаргоном, а жаргонной (или жаргонизированной) лексикой. Эти-то словечки в качестве «инкрустаций» обычной литературной речи, к сожалению, еще используются в некоторых слоях современной молодежи.
Современный русский литературный язык противостоит не реликтовым проявлениям территориальных диалектов и не речевым особенностям отдельных социально-профессиональных групп (в том числе и молодежному «жаргону»), а более широкому кругу языковых фактов, которые можно было бы назвать «ненормированная речь». Норма — основной признак литературного языка. Все, что не соответствует норме, является отступлением от общепринятых правил, принадлежит к ненормированной речи.
Круг явлений, охватываемый понятием «ненормированная речь», весьма обширен и генетически неоднороден. В нее входят: а) остаточные элементы диалектного, или, точнее, полудиалектного характера (например: плотит вм. платит, броюсь вм. бреюсь, переведены вм. переведены, верба вм. верба, площадя вм. площади и т. п.); б) архаичные формы, которые были в прошлом образцами словоупотребления, но перестали соответствовать норме (например: засуха вм. засуха, библиотека вм. библиотека, в лесе вм. в лесу, в дому вм. в доме, сторониться от кого-, чего-либо вм. сторониться кого-, чего-либо и т. п.); в) особенности социально-профессиональных наречий (например: рудник вм. рудник, агония вм. агония, клапана вм. клапаны и т. п,); г) новообразования, не признаваемые нормативными вследствие отрицательной общественно-эстетической оценки (например: звонит вм. звонит, приговор вм. приговор и т. п.); е) жаргонизмы и другие слова, находящиеся за пределами литературной лексики.
Особо следует остановиться на понятии «просторечие». Этот термин в современных исследованиях и словарях русского языка продолжает применяться в двух значениях. Под ним понимается один из стилей литературного языка с присущим ему особым кругом слов и форм, воспринимаемых на фоне других стилей (например: облапошить, дубасить, окочуриться, лоботряс и т. п.). Такие факты называют «литературным просторечием». Но иногда термином «просторечие» называют и те явления, которые не входят в литературный язык, принадлежат ненормированной, малограмотной речи (например: тролебус вм. троллейбус, инженера вм. инженеры, делов вм. дел и т. п.). Эта двузначность термина «просторечие» отмечается и в специальных словарях. Думается, однако, что в целях большей терминологической точности «просторечием» следовало бы называть только стилистически сниженные (грубоватые, но нередко оправдываемые контекстом речи) факты литературного языка (башка, брюхо, пузо, жрать, дрыхнуть и т. п.), отграничивая их от тех явлений, которые находятся за пределами литературного языка (ненормированная речь, жаргонизмы и т. п.).
Следствием этого явилась демократизация литературного языка, сближение его с разговорно-просторечной стихией и профессиональной речью. Современные исследователи пишут о стилистической нейтрализации, т. е. расширении состава нейтральной лексики за счет стилистического обесцвечивания смежных лексических пластов. Это свидетельствует о том, что в 30-х годах приведенные слова были свойственны книжному стилю. Сейчас они употребляются уже без стилистических ограничений. Правда, другие слова, в прошлом не имевшие стилистической окраски (например, брюхо), перешли в разряд просторечных, однако основной, магистральный путь развития русского литературного языка состоит в сближении книжного и разговорного стилей (что, естественно, не исключает сохранения стилистической приуроченности у многих тысяч слов и их вариантов).
Изменения в социальной базе и структуре русского литературного языка отразились на общих принципах и способах оценки языковых фактов. Если раньше основным признаком была, так сказать, пространственная характеристика («где, на какой территории или в какой социальной группе так говорят»), то теперь все более существенной становится функциональная характеристика («с какой целью, в какой ситуации так говорят»). От территориально-социальной обособленности наш язык движется к единой, взаимосвязанной и рациональной системе функционально загруженных элементов.
Вопрос о хронологии современного русского литературного языка приобрел сейчас особенную остроту. Языковеды-русисты и преподаватели в средней школе обычно опираются на понимание современности от эпохи Пушкина до наших дней. Однако существенные изменения и в составе лексики, и в нормах словоупотребления вызывают необходимость пересмотра такой хронологизации.
Действительно, даже у Пушкина мы встречаем такие, например, устарелые ударения и формы слов: засуха, музыка, библиотека, кладбище, эпиграф, филолог, дальный, турка, вихорь.
Естественно, что во многих научных работах, в том числе и в Академических грамматиках (1953, 1954 и 1970), язык нашего времени если не противопоставляется, то сопоставляется с языком эпохи Пушкина. Представление о таких хронологических рамках современного русского литературного языка иногда толкуется как расширительное, даже как дань традиции. Язык советской эпохи рассматривается в качестве нового этапа исторического развития русского литературного языка. В научной литературе нередко встречаются такие уточняющие наименования: «язык нового времени», «живая система языка» и т.п.
В особенно неблагополучном и двусмысленном положении оказывается нормативная и учебная лексикография, которая, с одной стороны, должна считаться с традиционной хронологизацией литературного языка (от Пушкина) и оберегать культурно-историческое наследие, а с другой — обязана отражать реальное языковое сознание носителей языка. Ориентация на язык классической литературы XIX в. нередко приводила лексикографов к неоправданному уравниванию старых и новых форм выражения.
Поэтому при составлении сугубо нормативного словаря-справочника «Трудности словоупотребления» (1973) нижней границей современного литературного языка был признан период конца 30-х — начала 40-х гг. нашего века. Дело в том, что многое в языке 20-х — начала 30-х гг. оказалось эфемерным и не сохранилось. Относительно этого периода писали о языковой смуте, языковой разрухе, огрублении языка, болезни роста и даже гибели языка. В то время в связи с массовой миграцией населения (в основном приток крестьянского населения в города.) усилилось влияние диалектных особенностей речи. На конец же 30-х годов падает окончание важного этапа культурной революции. К этому времени складывается новая по социальному составу интеллигенция. Происшедшие в 30—40-е гг. изменения в составе населения крупнейших городов существенно влияют на нормы произношения и ударения. После I съезда советских писателей усиливается борьба за чистоту русского языка, начинается упорядочение общественной речевой практики, известная стабилизация языковых норм. Именно этот период (конец 30-х — начало 40-х гг.) характеризуется укреплением языковых норм, созданием художественных произведений, отличающихся, помимо прочих достоинств, образцовым языком.