С.Н. Булгаков, размышляя о русской интеллигенции, отмечал: «Изолированность от жизни, к которой приводила интеллигенцию вся атмосфера старого режима, определила ее своеобразную религиозную природу. Поиск “грядущего царства правды”, соединенный с заимствованным от просветительства атеизмом, превратился в “религию человекобожества”: в веру “в естественное совершенство человека”, “в механический” прогресс общества, в отрицание личной вины и ответственности»[1: с. 39].
«Интеллигенция стала по отношению к русской истории и современности в позицию героического вызова и героической борьбы. Героизм — вот то слово, которое выражает, — подчеркивал С. Булгаков, — основную сущность интеллигентского мировоззрения и идеала, притом героизм самообоже- ния» [1: с. 41]. Мессианизм интеллигенции, ее максимализм, нетерпимость, по мнению С. Булгакова, неизбежно ведут к разгулу насилия. Безрелигиозная, оторванная от народа интеллигенция возбуждает народ, пробуждает в нем «темные стихии».
М.О. Гершензон считал, что автономность сознания — наше величайшее благо и вместе величайшая опасность; раздвоенность слова и дела обусловила бессилие интеллигенции перед деспотизмом и в то же время чуждость своему народу. Поражение революции 1905-1907 годов освободило общество от гнета политики, и каждый человек встал перед задачей индивидуального самоопределения и личной ответственности. Только личность, обновленная личность может преобразовать нашу общественную действительность, подчеркивал М.О. Гершензон.
Философ и правовед Б.А. Кистяковский отмечал, что правосознание русской интеллигенции, к сожалению, никогда не было охвачено всецело идеями прав человека и правового государства, что несомненно, было следствием всегда «правовой необеспеченности» (выражение А.И. Герцена) российского общества; в повседневной жизни русского народа всегда отсутствовал какой-либо правовой порядок. И беда была в том, что интеллигенты, особенно
Н.К. Михайловский, отрицание правового строя возводили в систему, теоретически оправдывали. Кистяковский же считал, что русская интеллигенция должна избавиться от вражды к праву, «должна прийти к признанию — наряду с абсолютными ценностями — личного самоусовершенствования и нравственного миропорядка — также и ценностей относительных — самого обыденного, но прочного и ненарушимого правопорядка» [1: с. 130].
По мнению П.Б. Струве, «коренная черта политического мировоззрения русской интеллигенции, которая и обусловила ее моральное легкомыслие и ее неделовитость в политике, заключается в безрелигиозном отщепенстве от государства и во враждебности к нему, в отрицании его мистического начала во имя начала рационального и эмпирического... Задача русской интеллигенции, — заявлял Струве, — преодолеть свое отщепенство от государства и подчинить свою деятельность делу воспитания личности, призвать личность к творчеству, к положительной работе над собой, к борьбе внутри себя во имя творческих задач» [1: с. 135, 136].
С.Л. Франк, анализируя опыт революции, отмечал, что неудача интеллигенции побуждает обратиться к рассмотрению ценностей ее веры. Мыслитель, сопоставляя моральный утилитаризм интеллигенции с идеальными ценностями культуры, приходит к выводу об антикультурности мировоззрения интеллигенции, более того, о нацеленности интеллигентского духа на борьбу с культурой. По его мнению, стремление к абсолютному осуществлению народного счастья есть проявление «механико-рационалистического» представления о достаточности перераспределения благ для обретения справедливости и счастья. С.Л. Франк считал, что революционаризм есть нигилизм, абсолютизация разрушения: механика не знает никакого творчества нового в собственном смысле. «Отрекшись от наследия народничества и марксизма, от непроизводительного, противокультурного нигилистического морализма, мы должны перейти к творческому, созидающему культуру религиозному гуманизму», — подчеркивал С.Л. Франк [1: с. 184].
А.С. Изгоев обратился к моральному облику революционной молодежи. Молодежь легко относится к смерти, революция обесценила жизнь человека. «Для того, кто ежеминутно готов умереть, конечно, никакой ценности не могут иметь ни быт, ни вопросы нравственности, ни вопросы творчества и философии сами по себе. Однако сейчас после поражения революции особенно необходимо сосредоточиться на сфере знаний, прежде всего профессиональных, на созидательной деятельности, на нравственности и культуре», — подчеркивал А.С. Изгоев [1: с. 205].
Как очевидно, участники «Вех» в большинстве своем в общем сходились на необходимости самокритики интеллигенции и возвращения ее от револю- ционаризма к религиозным основам жизни, идеям личной ответственности и личного права, к примату культуры и производства над политикой.
В 1918 году многие из мыслителей, участников «Вех» (Бердяев, Булгаков, Франк, Струве), а также ряд других философов и правоведов подготовили сборник «Из глубины», в котором продолжили переосмысление роли интеллигенции в обществе, высказав свое отрицательное отношение к результатам русской революции 1917 года. Они также продемонстрировали в своих статьях поиск новых путей достижения социальной гармонии, нового места человека в мире.
Апеллируя к Ф.М. Достоевскому, Н.А. Бердяев в 1918 году показал, что русское искание истины и правды всегда приобретает апокалиптический или нигилистический характер. Русские интеллигенты превращают революцию в феномен религиозного порядка; говоря о ней, они фактически решают вопрос о Боге. Это обстоятельство, по мнению Н.А. Бердяева, свидетельствует о неспособности русских интеллигентов к реальной политике. Он цитирует Ф.М. Достоевского, который писал: «Ведь русские мальчики как до сих пор орудуют? Вот, например, здешний вонючий трактир, вот они и сходятся, засели в угол... О чем они будут рассуждать? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? А которые в Бога не веруют, ну, те о социализме и об анархизме заговорят, о переделке всего человечества по новому штату, так ведь это один же черт выйдет, все те же вопросы, только с другого конца» [4: c. 65].
На меньшем, чем всемирное счастье, русский интеллигент помириться не может. Он хочет завершения, конца истории и начала процесса сверхистори- ческого, в котором осуществится царство равенства, свободы и блаженства на земле. Ничего переходного, относительного, никаких ступеней русский интеллигент не признает. Естественно, обратной стороной подобной извращенной апокалиптики является нигилизм.
Русские интеллигенты, продолжал Н.А. Бердяев, всегда мучительно размышляли о цене истории, о допустимости тех жертв и страданий, которыми покупается социальная гармония. Однако, подчеркивал Н.А. Бердяев, русский интеллигент, не желая страданий и жертв, тем не менее ничего не делал реально, чтобы слез и жертв было меньше. Напротив, всячески способствуя революции, он увеличивал количество пролитых слез.
Так, правоведы и публицисты В.Н. Муравьев, П.И. Новгородцев, характеризуя русскую интеллигенцию в своих статьях, в качестве ее серьезного недостатка отмечают «умственность в худшем ее виде», признаком которой является отрыв мысли от действия. «Русское интеллигентское миросозерцание есть доведенное до конца отвлеченное постижение жизни. Интеллигентская мысль есть мысль о человеке, о мире, о государстве вообще, а не об этом человеке, этом мире, этом государстве. В нашей интеллигенции, оторванной и от народа, и от власти, вынужденной работать в атмосфере подполья, теоретические заблуждения достигали небывалой степени. Отделенность от действия, невозможность проверять свои выкладки осуществлением на практике воспитали целые поколения русской интеллигенции в безответственной мысли. Миросозерцание интеллигенции, построенное на одной отвлеченной мысли, потерпело крах. Народ своим неразумным действием рассеял, разрушил идеалы интеллигенции. И виновата сама интеллигенция. Она пожелала остаться девственной, переложив действия и всю ответственность за них на народ, и народ, привыкший действовать, действовал. Произошло то, что Ф.М. Достоевский гениально изобразил в образах Ивана Карамазова, мыслившего смерть отца, и Смердякова, совершившего это злое дело, т. е. реальное убийство. В русской революции интеллигенция и есть главный “убивец”», — настаивали В.Н. Муравьев и П.И. Новгородцев [4: с. 199, 207, 208].
Каждая утопия обещает человечеству устранение общественных противоречий, гармонию личности с обществом, единство жизни. И каждая утопия предполагает, что она знает такое универсальное средство, которое приведет к этому состоянию. Но именно поэтому каждая утопия представляет собою мечту о всецелом устроении, а вместе с тем и упрощении жизни. Предполагается, что можно найти одно слово, одно средство, одно начало, имеющее некоторый всемогущий и всеисцеляющий смысл, что даст возможность, следуя ему, устроить жизнь разумно, освободить ее от противоречий, от разлада, от сложности, свести к единству, к согласию, к гармонической простоте. Между тем, особо указывал П.И. Новгородцев, «история человечества всегда шла и идет через возрастающие противоречия, через борьбу противоположных начал к высшей сложности. Достижимое для нее единство есть относительное сочетание многообразных различий и возрастающих связей, а не абсолютное примирение противоположностей. Свет разума направляет пути истории, но не устраняет ее творческой глубины, ее бесконечных возможностей, ее иррациональных основ. Вот почему каждая утопия в своем осуществлении приводит к насилию над историей» [4: с. 218].
Удивительно актуально звучат сегодня идеи правоведа И.А. Покровского. В статье «Перуново заклятие» он констатировал, что «переход от монархии к республике является вообще моментом критическим и опасным. Дело в том, что авторитет монарха покоится на некотором иррациональном основании. Власть монарха в народной психике всегда снабжена в большей или меньшей степени той или иной сверхразумной санкцией, вследствие чего этой власти повинуются легче и проще, особенно там, где она имеет за собой давность столетий. Власть же демократическая, выборная совершенно лишена подобной иррациональной поддержки; она должна опираться исключительно на рациональные мотивы, и прежде всего на гражданское сознание необходимости порядка и власти вообще. Эти же рациональные мотивы далеко не всегда оказываются равными по силе прежним, иррациональным, и поэтому не удивительно, что демократизация приводит сплошь и рядом к ослаблению психологического влияния власти и психологической силы закона. Действительно, кто наделяет людей властью, кто издает законы? Наши же представители, т. е. в конечном счете мы сами. И вот власть и закон лишаются своего прежнего мистического авторитета» [4: с. 222].