Зейдлиц до последнего времени не верит в скорое возвращение друга, но не потому что не доверяет его словам. Дело в том, что доктор искренне считает этот замысел неудачным. Он неоднократно намекает на это и пишет открыто, не советуя поэту переезжать в Россию. Ср.: St Peterg 22 Januar 1845
Man sagte mir, Sie gedachten Ihre Hutten entweder hier an der Newa, oder an der Moskwa zu bauen. Wie sehr Sie auch in Herzen Russ sind und an Ihrem Vaterlande hangen, so glaube ich doch, als Freund und als Arzt, Ihnen den Rath geben zu mussen: lieber dort zu bleiben, wo Sie jetzt sind!
Drangt es Sie, einmal die alten Bekannten wiederzusehen, nun so kommen Sie auf einige Wochen her - bald aber werden Sie selber sich wieder hinweg fahren, dahin, wo die Luft rein und mild weht, wo die Welt, wenigstens fur Sie, keine Pest der Intriquen und Ranke gebiert. Selbst nur von solchen Reden zu horen ist schon ekelhaft, - was ist’s nicht, ihnen gar zu verfallen! [4. Л. 28 об.].
Перевод: «Мне сказали, что Вы задумали устроить свое жилище или здесь на Неве, или на Москве-реке. Как бы сильно Вы не были привязаны всем сердцем к Руси и Вашему Отечеству, все же, полагаю, я, как друг и как доктор, должен дать Вам совет: лучше оставаться там, где Вы сейчас! Если же Вам не терпится, увидеть своих знакомых, тогда приезжайте на несколько недель - вскоре однако Вы сами снова уедете прочь, туда, где воздух чист и мягок, где мир, по крайней мере, для Вас, не порождает чумы интриг и козней». Sankt-Petersburg 24 November 1846
Was Sie mir von Ihren Planen zukunftiger Jahre schrei- ben, hat mich sehr erfreut. Wird es aber auch zur Ausfueh- rung Ihrer Reise oder Ihres Entschlusses kommen? Ich propagiere Ihnen aber voraus: Sie werden sich Livland, Petersburg und Moskwa angehen - und wieder an den Rhein zuruckkehren. Wenn Sie am Rheine sich auch einen Fremden nennen, so mussen Sie sich doch dort heimischer fuhlen als hier, wo die alten Herzen schon nicht mehr schlagen und die, welche noch schlagen, nicht die alten mehr sind. Hier, scheint es, freut sich niemand mit kindli- cher Lust seines Lebens, nicht einmal die Kinder. Daher zum Teil auch mein Entschluss, mich aufs Land zuruckzu- ziehen, wo meine Jungen sich vielleicht zwanglos in Wald und Flur ergehen konnen, und zu Menschen heranwach- sen - eine Tierart, die immer seltsamer wird [4. Л. 36 об.].
Перевод: «То, что Вы пишете мне о своих планах на будущее, очень меня порадовало. Но сбудется ли Ваше путешествие или Ваше решение? Я предсказываю Вам заранее: Вы покорите Лифляндию, Петербург и Москву - и снова вернетесь на Рейн. Если Вы называете себя чужим даже на Рейне, то там Вы все же должны в большей степени чувствовать себя как дома, чем здесь, где былые сердца уже больше не бьются, а а те, что еще бьются, уже не те, что былые. Здесь, кажется, никто не радуется своей жизни с детским восторгом, даже сами дети. Отчасти по этой причине я решил переехать в деревню, где мои дети смогут гулять на природе и вырасти людьми - породой, которая становится диковинной». St Petersburg12/24 Febr 1844
Leben Sie wohl, Gott erhalte Ihnen und Ihrer lieben Gemahlin Gesundheit und frohen Mut - und bewahre Sie von den Beschwerden eines Uberzuges, die ich gerade jetzt, wo ich nach Meyerhof ubersiedele, aus dem Gesinde kennen lerne! [4. Л. 41] (Будьте здоровы, дай Бог Вам и Вашей милой супруге здоровья и веселого настроения - и упаси Вас Бог от тягот переезда <...>!).
Жуковский не обращает внимания на эти советы, никак их не комментирует, и даже в последнем письме Зейдлицу, менее чем за месяц до кончины, он не теряет надежды вернуться на родину, 19/31 марта 1852 он пишет из Бадена: «Мой милый Зейдлиц, ты меня весьма порадовал известием, что дом Бриниг для меня не пропал и что он нанят мне на год; авось в нынешнем году я доберусь до Дерпта <. >. Теперь только началась теплая погода, но устоит ли, Бог знает. Гугерт надеется, что в половине июня я могу покинуть Баден; дай Бог устами его мед пить. <.> Но заочно судить ни о чем нельзя; перспектива завестись собственным домом меня веселит» [1. Л. 37].
Таким образом, Жуковский и Зейдлиц оказываются неразрывно связаны, подружившись в 1810-х гг. в Дер- пте. Объединяющее их глубокое чувство к Марии Протасовой-Мойер красной нитью проходит сквозь их эпистолярный диалог, хотя потенцируют их переписку трагические события. Смерть трех самых дорогих им женщин (самой Марии, ее сестры и племянницы) и хлопоты об оставшихся в живых двух сестрах Воейковых связывают друзей на долгие годы. Последний сюжет их взаимоотношений - (не)возвращение Жуковского в Россию - также оказывается печальным, завершившись смертью поэта в 1852 г. Несмотря на это, диалог Зейдлица и Жуковского проникнут светлыми чувствами благодарности, веры в Бога и человека, надежды на лучшее.
Текстообразующие факторы эпистолярия
Исследуемая переписка является не только ценным биографическим и историческим документом, но и литературным памятником, частью эпистолярного наследия целой эпохи.
Во-первых, этот эпистолярный диалог интересен своей полиглоссией. Зейдлиц пишет только по-немецки, часто с русским и французским интертекстом. Жуковский начинает на французском (письма 1820-х гг.), но вскоре переходит на русский и впредь пишет своему адресату на родном языке, не считая одной записки по-немецки. При этом полиглоссия русских писем Жуковского и немецких писем Зейдлица имеет особый характер.
Иноязычные включения обретают у Зейдлтца функцию языковой игры с комическим или сатирическим эффектом. Ср., например: «Sie - der fruehere Besitzer - fragen: Что это за Уннипихт? - Wissen Sie denn nicht, dass Ihre Besitzungen aus der Graftschaft Meyerhof und der Markschaft Unnipicht bestanden» [4. Л. 44] (Revel 7/19 Juli 1844). Или: «In der Zeitung las ich, dass Woey- koff gestorben, wozu ich сердечнопоздравляю! - Leben Sie wohl! (Revel den 17 Juli 1839)» [4. Л. 16 об.] (В газете я прочел, что умер Воейков, с чем <. >!). Иногда они имеют статус цитат без кавычек, но вводятся с той же функцией - для усиления игрового подтекста. Так, 12/24 февраля 1844 г. Зейдлиц настаивает на приезде Жуковского в Петербург для личного участия в разделе капитала умершей Екатерины Воейковой и заключает: «Also, с женою или без жены - Sie kommen!» [4. Л. 40] (Итак, <. > Вы приезжаете!); или, например: «daher с Богом - приезжайте!» [4. Л. 64]. В письмах Жуковского такого рода диглоссы также встречаются, хотя гораздо реже. Например: «Письма, посланного мне с Раухом, я не получал: zu Rauch geworden» [2. Л. 8]. Фамилия свекра Зейдлица соответствует немецкому слову «дым», в результате языковой игры получается, что письмо «превратилось в дым/стало Раухом».
Русско-немецкая диглоссия выходит на уровень ключевых формул рассматриваемого эпистолярного диалога, вводит некоторые смысловые лейтмотивы переписки. Таким обозначением становится, например, метафорическое высказывание Жуковского в связи с многолетним делом о капиталах Марии и Александры Воейковых после смерти их сестры Екатерины: «Смерти верить нельзя, она как вор приходит не в законный час и крадет все, что ни попадется ей в когти» [2. Л. 29
об.] (7/19 декабря 1846). Зейдлиц цитирует его ровно через год в связи с кончиной художника Мейделя: «Sie werden wohl zuvor erfahren haben, dass unser Freund Meydell im Sommer gestorben ist. Право! Смерть приходит как вор не в законный час!» [4. Л. 47 об.]. Перевод: «Вы, наверное, уже знаете, что наш друг Мейдель летом умер».
Думается, франко-русская, а затем немецко-русская диглоссия двух периодов исследуемой переписки связана с определенным типом функциональной нагрузки. С одной стороны, французские тексты Жуковского 20-х гг., как и других русских поэтов первой половины XIX в., соотносятся, по верному замечанию И. Вятки- ной, с «необходимым этапом в выработке индивидуального поэтического и прозаического стиля» на пути становления «повествовательно-разговорных элементов русского языка» [10. С. 7]. С другой стороны, то, что ранние послания к Зейдлицу написаны по- французски, объясняется, очевидно, коммуникативным сюжетом. Жуковский упрекает Зейдлица в том, что тот не оповестил его заранее о смертельной болезни Александры Воейковой, и все его письма 1820-х гг. продиктованы беспокойством о ее положении, а после ее смерти - о судьбе ее дочерей. Можно предположить, что в это время молодой доктор Зейдлиц еще не достаточно близок Жуковскому, это начало его посредничества в семейных делах поэта. После похорон Александры и хлопот, связанных с устройством ее дочерей в Дерпте, которые легли на плечи Зейдлица, Жуковский проникается к нему полным доверием и переходит с официально-формального французского на русский язык. Зейдлиц, в свою очередь, пишет только по- немецки не только потому, что плохо знает иностранные языки (его поздние письма содержат объемные русские и французские цитаты). Обращение к адресату на родном языке означает, среди прочего, доверие и искренность пишущего.
Во-вторых, одним из текстообразующих факторов рассматриваемого эпистолярного диалога являются шуточные прозвища - элемент, восходящий к арзамасской традиции.
Жуковский начинает эту игру: «Прости, мой милый Барон Мейерсгофский и Маркиз Униппихтский, будь счастлив в новом ранге землевластителя. Наблюдай, чтобы мои бывшие подданные были счастливы» [1. Л. 3] (5 мая 1841). Дело в том, что Зейдлиц покупает Мейерсгоф - поместье, принадлежавшее когда-то Жуковскому, в чем оба видят высший смысл. Зейдлиц продолжает этот игровой сюжет в письме от 9 мая 1843, сочинив о бывшем владельце-поэте шуточное стихотворение: «Вот! и будет с меня! Dafur hoffe ich aber auch, kunftig mich auf jenen bis jetzt so verwaist ge- wesenen Gutern wie im Himmel zu fuhlen, besonders, wenn jemals die Russen dahingelangen sollten, gleich die Englander die Besitzlichkeiten ihres Poeten fur heilige