Он мог пропеть «я люблю» так, что казалось, он может убить. Я почти цитирую чьи-то воспоминания об Есенине — когда милашка Есенин начинал читать стихи, казалось, что этот может зарезать... В итоге, оба они свои убийства совершили. Башлачев прошел дорогой своей страны: он показал в три года и в шестьдесят песен, где мы живем. Не как, а где.
Любовь шла в его песнях «горлом»: еще одно уподобление смерти еще одной экзистенциальной категории. Все сводится к смерти. Беспередельная русская жизнь сводится к смерти — такой же русской, такой же вечной, никогда не скончаемой... Мы получили то, за что боролись.
Башлачев — это глас божий, это окрик — «Остановитесь!». Мало нам русского... Если мы не поняли за тысячу лет, вот нам парень, который мог веселиться концептуализмом и соцартом, мотать на всякие заграничные фестивали, а не гнить в русской земле. Оставить гордыню, веру в россий-ское предназначение: если оно было, — то свершилось уже —просветлением «золотой» философии и уроком национального суицида. А щемящее, русское, солнышко на золотой уздечке... Ну, вот есть тоска, на такой тоске тоже можно вытянуть великую литературу.