В шекспироведении давно был поставлен вопрос относительно того, с какой книгой в руках появляется Гамлет во второй сцене второго акта. При этом неоднократно высказывалось предположение о том, что Гамлет читает «Опыты» Мишеля Монтеня, в пользу чего говорит множество цитат в речи героя шекспировской пьесы именно из Монтеня. В таком случае весь монолог Гамлета об утрате прежней веселости, включая финальное восклицание о человеке как квинтэссенции праха, есть свободная цитата из 12-й главы 2-го тома «Опытов» «Апология Раймунда Сабундского», в которой Монтень выражает скепсис в отношении ренессансного антропоцентризма: «Кто уверил человека, что это изумительное движение небосвода, этот вечный свет… этот грозный ропот безбрежного моря, — что все это сотворено и существует столько веков только для него, для его удобства и к его услугам? Не смешно ли, что это ничтожное и жалкое созданье, которое не в силах даже управлять собой и предоставлено ударам всех случайностей, объявляет себя властелином и владыкой всей вселенной, малейшей частицы которой оно даже не в силах познать, не то что повелевать ею!.. Нет слов, чтобы достаточно осмеять это бесстыдное приравнивание людей к богам!» [Монтень, 1992, II, 126].
В рамках данного предположения получается, что само сомнение Гамлета заимствовано из прецедентного литературного источника. Однако в этом случае логично было бы предположить, что ремарка во 2-й сцене 2-го акта («Входит Гамлет, читая книгу») подразумевает не «Опыты» Монтеня, а некую другую книгу — ту, которая и заслуживает презрительной реплики героя «Слова, слова, слова». Акцентировать отличие той книги, которая находится в руках Гамлета, от той книги, которую Гамлет цитирует в монологе об утрате прежней веселости, представляется достаточно важным, ведь «книга в руках» отвергается Гамлетом как источник иллюзий, а та книга, которая цитируется им (будем называть ее книгой на устах Гамлета), обладает содержанием, соответственным сокровенному переживанию Гамлета. При отождествлении «книги в руках» Гамлета с «книгой на устах» Гамлета оказываются возможны прямо противоположные выводы относительно направленности шекспировского сарказма: и вывод об осмеянии им ренессансного антропоцентризма итальянцев, и вывод об осмеянии антиантропоцентризма Монтеня. (Недаром в шексприроведении существует как мнение о том, что «Гамлет» — это антимонтеневская пьеса, предметом развенчания в которой является философия скептицизма; так и мнение о том, что «Гамлет» — это антиитальянская пьеса, предметом развенчания в которой является ренессансная вера в человека.).
В целях разрешения этого противоречия сосредоточимся на возможной идентификации книг Гамлета. Впрочем, и при установке исследователя на отождествление книги в руках Гамлета с книгой на его устах возможна логически непротиворечивая идентификация источника, но только в одном случае: если в качестве такового рассматривать что-либо из сочинений итальянских гуманистов с антропоцентрическим пафосом. В этом случае скептическая реплика «Слова, слова, слова» вполне соответствует горестной интонации, с которой произносится монолог об утрате прежней веселости, а именно та его часть, которая представляет собой (как следует считать в рамках данного предположения) буффонную, издевательски поданную цитату из итальянских гуманистов. В рамках данной интерпретации следует отказаться от мысли об «Опытах» Монтеня как источнике гамлетовской цитаты и заключительный возглас данного монолога («А что для меня эта квинтэссенция праха!») приписать самому герою, сменившему ерническую интонацию при цитировании «итальянца» на трагическую констатацию человеческого ничтожества. И в этом случае скепсис Гамлета следует считать не заимствованным из французского источника, а оригинальным.
Вообще, при решении проблемы идентификации гамлетовских книг (или книги) неизбежно возникает вопрос касательно шекспировской интенции: присвоено ли Шекспиром Гамлету скептическое мироощущение, созвучное взглядам Мишеля Монтеня, или же Гамлет изображен как персонаж, «от своего имени» цитирующий французского философа? При наличии текстовых совпадений между «Опытами» и монологами Гамлета, давно выявленных в науке, данный вопрос требует своей постановки: Гамлет изображен как философ, трагически переосмысляющий раннеренессансные первоисточники, или как прилежный ученик Монтеня, плагиатор тех его идей, которые соответствуют его сокровенному переживанию? Первичен или цитатен скепсис Гамлета?
Если предполагать, что первичен, то очевидно, что Гамлет в монологе об утраченной веселости должен цитировать ту же книгу, которую он скептически отвергает как источник достоверного знания в разговоре с Полонием, и в данном случае это может быть только книга раннеренессансного итальянского «происхождения». Если же скепсис Гамлета цитатен, то в монологе о прежней веселости он может цитировать только Монтеня. В этом случае отвергаемая во 2-й сцене 2-го акта книга («книга в руках» Гамлета) никак не может быть «Опытами» Монтеня. По поводу этой загадочной книги высказывались самые разные предположения: исследователями назывались Ювенал, «Похвала Глупости» Эразма Роттердамского, «Государь» Макиавелли.
Вполне определенное мнение по поводу «книги в руках Гамлета» выдвинул Н. Микеладзе в статье «Какую книгу читает Гамлет?», которая впоследствии составила фрагмент его монографии «Шекспир и Макиавелли» [см.: Микеладзе, 2006]. Правда, Н. Микеладзе не ставит вопрос о различии читаемого Гамлетом текста с цитируемым в монологе об утрате прежней веселости, в результате возникает впечатление, будто исследователь предлагает «свой» текст в качестве альтернативы «Опытам» М. Монтеня.
С точки зрения Н. Микеладзе, в руках Гамлета находится «Испанская трагедия» Томаса Кида, известная также под названием «Иеронимо». Данная пьеса, не переведенная на русский язык, в подробном описании Н. Микеладзе представляет собой трагедию кровавой мести: центральный персонаж пьесы — это отец, который мстит за убийство сына. Действия Гамлета, пытающегося убедиться в виновности Клавдия, удивительно совпадают с той стратегией мести, которую изобретает Иеронимо. Если допустить, что Гамлет держит в руках именно эту книгу, то очевидно, что он использует ее в качестве сценария собственного поведения: он заимствует у Иеронимо и маску безумия, и его план постановки придворного спектакля как отдельного акта в драме мести. При этом, по замечанию Н. Микеладзе, существует значимое отличие стратегического замысла Гамлета от замысла Иеронимо, его предполагаемого литературного предшественника: последний использует постановку для непосредственного осуществления мести (в ходе сценического действия убийцы сына Иеронимо, выступающие как актеры на сцене, были убиты на глазах у зрителей). Для Гамлета же спектакль на тему убийства соперника — это способ поиска доказательства вины Клавдия, способ проверки показаний Призрака, «мышеловка» для врага, но не его «могила».
На основе этого отличия Н. Микеладзе приходит к выводу о том, что «эволюция Гамлета прямо противоположна движению мысли Иеронимо»: Гамлет, с его точки зрения, обдумывает отказ от мести, «отреченье от умышленного зла». Данная трактовка как раз делает понятным высказывание «Слова, слова, слова»: готовясь к исполнению роли Иеронимо, Гамлет уже сомневается в безусловности и оправданности его злодейской тактики и, следовательно, в авторитетности самого источника этой тактики — книги об Иеронимо. Впрочем, на том же основании в руки Гамлета можно «вложить» и самого Макиавелли (что неоднократно делалось в литературоведении), тем более что «Государь» имеет непосредственно предписывающий характер и содержит конкретные рецепты успешной политической игры.
Таким образом, в рамках данной трактовки Гамлет — это герой, сознательно выстраивающий свое поведение посредством выбора текста, содержащего подходящую модель поведения, критической интерпретации этого текста и реализации его трансформированного варианта в собственном поведении. Интересно, что во 2-й сцене 2-го акта поиск Гамлетом нужного ему текста находит непосредственное изображение. Так, приветствуя актеров, Гамлет предлагает одному из них вспомнить «рассказ Энея о Дидоне», «главным образом то место, где он говорит об убиении Приама». Считается, что в монологе, начатом Гамлетом и продолженном актером, Шекспир стилизует монологи из пьес своих предшественников, написанные по мотивам «Энеиды» Вергилия. (Очевидно, такого же рода стилизация предпринимается Шекспиром в отношении Монтеня в монологах Гамлета.) Выбор Гамлетом обработок именно этого античного сюжета, как отмечается в шекспироведении, глубоко символичен: Гамлет как бы присматривается к ролям литературных сынов — Энея, который спасает своего отца, и Пирра, который за своего отца мстит. Но, продолжая поиск текста, Гамлет останавливается не на том, который бы подстегивал его «вялую месть», а на том, который бы позволил ему разоблачить короля, предлагая актерам сыграть «Убийство Гонзаго». Намерением Гамлета выступить в качестве соавтора неизвестного науке драматурга неизвестной пьесы и заканчивается данная сцена. Таким образом, в конце сцены Гамлет выбрал текст, который позволил бы ему примерить роль убийцы на Клавдия. Текст с «партитурой» собственной роли, текст «для себя», очевидно, им уже выбран: это может быть тот текст, с которым Гамлет появляется в данной сцене и который критически переосмысляет («Иеронимо» Т. Кида, если исходить из версии Н. Микеладзе).