Пользуясь одним из определений стиля как "языкового отклонения" от «нормального» способа выражения, Группа μ взяла на себя задачу определить, что представляет собой этот "нормальный", или нулевой, способ выражения. Определение оказалось парадоксальным. Для демонстрации его приведу весь ход рассуждений авторов:
"Любая теория, строящаяся на понятии отклонения, необходимо предполагает наличие нормы, или нулевой ступени. Однако последней очень трудно дать приемлемое определение. Можно довольствоваться неформальным определением, сказав, что нормой является "нейтральный" дискурс, без всяких украшательств, не предполагающий никаких намеков, в котором "под кошкой имеется в виду кошка". Однако определить, является ли данный конкретный текст образным или нет, совсем не так просто. Действительно, любое слово, любое речевое проявление связаны с конкретным отправителем сообщения, и только с большой осторожностью можно утверждать, что тот или иной говорящий воспользовался словом без всякого "подтекста".
Можно также предположить, что нулевая ступень - это некоторый предел, причем язык науки (и все, кто им пользуются, прекрасно понимают это) должен быть в идеале языком нулевой ступени. Легко видеть, что с этой точки зрения главным свойством такого языка будет однозначность используемых понятий. Но мы знаем, как трудно ученым определять понятия так, чтобы они удовлетворяли этому требованию: не свидетельствует ли это о том, что нулевая ступень не является частью того языка, с которым мы реально имеем дело? Именно такой точки зрения мы хотели бы придерживаться в дальнейшем "'.
Таким образом, нулевая ступень (или то, от чего отклоняются "непрямые" значения) есть, с точки зрения авторов, нечто, присутствующее исключительно в нашем сознании и не представленное в виде конкретных языковых структур. Риторика же, как они полагают, занимается именно отклонениями от этой "мыслимой" нами нулевой ступени.
Реальные высказывания на том или ином языке, утверждает Группа μ, понятны нам потому, что они избыточны. Если бы они не были таковыми,
от слушателя требовалась бы немыслимая концентрация внимания, чтобы постоянно следовать за говорящим. От этой заботы и освобождает его избыточность, присущая языку. В том же случае, когда в высказывании возникает отклонение от обычного способа выражения (что в принципе должно затруднять возможность его понять!), избыточность снова приходит на помощь: количество избыточных средств так велико, что с лихвой покрывает "темные места" в сообщении. Только отклонение, которое уничтожает необходимую норму избыточности, перестает пониматься.
Итак, говорящий продуцирует отклонение. Что касается слушателя, то в его задачу, чтобы понять "высказывание с отклонением", входит вернуть отклонение назад, к норме. Происходит это в результате автокоррекции, то есть после того, как слушатель использует все равно присутствующие в высказывании избыточные средства.
Дело в том, что, допуская отклонение, говорящий меняет уровень избыточности, делая его более низким (или, наоборот, чрезмерно высоким, что тоже симптоматично). Закон же состоит в том, что наличной в высказывании избыточности должно быть столько, чтобы оставалась возможность восстановить "исходный" нейтральный уровень высказывания. Иными словами - говорящий создает отклонения, а слушающий - в процессе понимания - эти отклонения "разгадывает", возвращая "неправильную" (видоизмененную) языковую единицу к соответствующей ей "правильной" (стандартной).
Эта интересная концепция прекрасно служит целям Группы μ, главная задача которой - объяснить эффекты, возникающие в художественной литературе в результате использования фигур. Однако для повседневной речи, где употребление фигур носит фактически спонтанный характер, концепция эта кажется несколько громоздкой. Видимо, в условиях повседневной речи, дискурса, должна существовать менее обременительная модель прочтения сообщения с фигурами. Однако для того, чтобы представить себе, что это за модель, потребуется, может быть, несколько иначе взглянуть на сами фигуры.
Если принять точку зрения, в соответствии с которой фигуры так же естественны для языка, как слова, использующиеся в прямых значениях, то становится более менее понятно, почему порождение фигур в повседневной речи может быть не сопряжено с осознанной проекцией "непрямых" значений высказываний на их же прямые значения.
Действительно, в распоряжении каждого носителя языка имеются достаточно хорошо отработанные навыки переноса значений. А если мы обратимся к словарям, то в каждом из тех толкований, которые предлагаются пометой "перен.", легко обнаружим те же самые типы переноса, которые применительно к художественной литературе квалифицируются как риторические фигуры.
Правда, фигуры, отраженные в словарях, называют общеязыковыми - в отличие от индивидуально авторских, не фиксируемых словарями (на разницу эту уже обращалось внимание выше). Однако ответ на вопрос, откуда берутся общеязыковые фигуры, напрашивается сам собой, так что вряд ли есть смысл возводить между этими двумя типами переноса слишком высокую стену.
Стало быть, сама, что называется, технология переноса носителям языка (причем не только поэтам и ораторам!) давно и хорошо известна. И едва ли все они согласятся с тем, что в собственной речи употребляют переносные значения слов для "создания эстетического эффекта", для "придания речи особой выразительности" и для осуществления процедуры "отклонения".
Сомнительно, кстати, что задача такая стоит и перед поэтами: считается, что "выразительный" для читателя язык поэзии представляет собой не более чем "естественный способ выражения" для поэта. Поэт, так сказать, просто не может "выражаться" по-другому.
В этом смысле концепция, заложенная в книге Группы μ, есть концепция воспринимающего сообщение, но не концепция создающего сообщение, концепция слушателя, но не концепция говорящего, концепция "критика", но не концепция "исполнителя". А значит, концепция эта едва ли собственно риторическая. Ср.: "...риторика была обращена к говорящему, а не к слушающему, к ученой аудитории создателей текстов, а не к той массе, которая должна была эти тексты слушать".
Воспринимающий (слушатель, критик) должен, с точки зрения Группы μ, дешифровать сообщение, хотя отнюдь не факт, что посылающий сообщение "зашифровал" его. Так, ученый, вынужденный расшифровывать текст на исчезнувшем языке, прекрасно отдает себе отчет в том, что оставивший сообщение не зашифровывал его специально: пока соответствующий язык существовал, создавать на нем сообщения было так же естественно, как и на любом из языков живых. Иными словами, понятие "шифра" не всегда симметрично: расшифровывают не только то, что зашифровано, но и то, что непонятно - точнее, не понято тем, кто воспринимает сообщение.
И более того: если то, что мы склонны дешифровать, не является шифром, то во многих случаях оно, может быть, и вообще не требует дешифровки, а требует просто другого качества понимания. Скажем, подавляющее большинство ситуаций взаимонепонимания как раз и базируется на том, что слушатель пытается расшифровать (то есть "разгадать") то, что вовсе не было зашифровано ("загадано"), и таким образом придает высказыванию смысл, которого оно первоначально не имело.
Так, если мой собеседник говорит мне, что, например, упавший на пол в моей квартире шарф "валяется в пыли", он может просто констатировать факт или побуждать меня поднять шарф, а не зашифровывает таким образом мысль, что в моей квартире следовало бы убраться. Я же, дешифруя незашифрованное сообщение, "прочитываю" в нем импликацию (подразумевание), полагая, что он как раз и имеет в виду, что попал в хлев (мою квартиру). Ясно, что сообщение, не являющееся шифром для него, но являющееся шифром для меня, способно стать причиной взаимонепонимания, недоразумения, а в худшем случае - конфликта, скандала.
Вот почему рассматривать речевые фигуры "от лица слушателя" не всегда продуктивно и не всегда правильно. Однако в большинстве учебников и исследований по риторике именно так и делается. Трудно сказать, правильно это или нет: классическая риторика никогда особенно не акцентировала разницы между говорящим и слушающим. Слушатель считался "способным понять" обращенную к нему речь.
Однако увлечение рассмотрением речевых фигур "от лица слушателя", в общем, неудивительно: гораздо проще и надежнее судить о том, "как я понимаю сообщение", чем о том, "как говорящий понимает сообщение"! Ведь в ряде случаев у нас вообще нет возможности обратиться к автору высказывания, чтобы проверить, насколько мы в своем понимании его высказывания правы. Автора может просто уже не существовать на свете.
И тем не менее - возвращаясь к примеру с ученым, расшифровывающим древний текст на исчезнувшем языке, - очевидно, что в задачи данного ученого входит не "понять текст, как он может", а "понять текст как таковой", то есть не привнести в текст собственные догадки, а попытаться добыть из него хотя бы приблизительно то содержание (и на том языке), которое было изначально заложено в текст. В противном случае смысл деятельности "дешифровщика" вообще утрачивается.
А потому, как бы ни было трудно "влезать в шкуру автора сообщения", попытки такие все же время от времени имеет смысл предпринимать, хотя бы потому, что одна из них может оказаться успешной. И тогда выяснится, что многие годы исследователи, пытавшиеся трактовать то или иное сообщение "со своей колокольни", просто ломились в открытую дверь. В частности, постоянно приписываемая фигурам "особая выразительность" может рассматриваться как свидетельство некоторой беспомощности лингвистов перед "стихией фигуральности". Ведь очевидно, например, что выразительность текста (и об этом высказывались многие) не определяется степенью ее насыщенности фигурами.