Рядом с гением.
В каждом ярком театре, кроме артистов и режиссеров, есть еще люди — как бы второй план, — которые боготворят искусство и сцену не меньше тех, кто на ней играет, для кого театр стал частью их личной судьбы, а порой и всей жизни. Это всегда женщины — они играют незаметную для нас, зрителей, но очень важную роль в театральном процессе, создавая главному режиссеру необходимые условия для творчества, ограждая его от будничных забот и дел. Они — личные секретари, помощники главного режиссера. Для них все заключено в театре, ничего вне него. Они влюбляются в своих режиссеров, кумиров на целые долгие периоды, думают их образами, говорят их словами, становятся подчас их тенями. Они служат Театру.
Красивая, умная, веселая, никогда не унывающая Ирина Николаевна Шимбаревич — была помощницей Георгия Александровича Товстоногова в последние десять лет его творческой жизни. Неторопливый, доверительный разговор о жизни и творчестве? — нет, все-таки больше о жизни и личном — Георгия Александровича Товстоногова, великого мастера, гения сцены, человека, к которому последние десять лет его жизни она была ближе всех.
Удивительно тепло, искренно и вдохновенно рассказывает о гениальном режиссере то, что еще никому и никогда в жизни не рассказывала:
«Хорошо помню состояние ужаса и страха, которые ощутила, войдя в этот кабинет и представ перед Георгием Александровичем,
В 1977 году, двадцать лет назад. Я еще училась на пятом курсе Института театра, музыки и кинематографии на театроведческом факультете. и в БДТ пришла на практику в литчасть, к знаменитому завлиту Дине Морисовне Шварц.
Я работала с корифеем театра – притирание, привыкание происходили долго, сложно, болезненно. Дикий сумасшедший страх, когда все умирает в организме, жил во мне еще какое-то время. То есть я была не работник. Звонит министр культуры, после звонят из Франции, потом из Норвегии, спрашивают академики, какие-то журналисты – этот уровень общения, круг людей повергал меня в ужас, в изумление. Потом я села и сказала себе: "Ира, значит, так: или ты работаешь, или уходишь. Если ты каждый день будешь думать, что идешь на работу к гению - ты ему не нужна. Посмотри на Товстоногова другими глазами - как театровед. Главная его миссия на земле - ставить спектакли. Он великий режиссер. Значит, помоги ему, создай такие условия, чтобы он мог творить". Я ведь застала его последнее десятилетие жизни - оно самое сложное, потому что он физически был уже не очень здоров, но при полной ясности ума. Мне надо было, прежде всего, научиться распознавать людей, Георгию Александровичу, как это ни покажется парадоксальным, это было не дано - он был безгранично доверчив к людям. Нельзя же допустить весь поток прессы к человеку - надо сделать так, чтобы приход критика или журналиста был целесообразным, осмысленным. Потом - текущий репертуар, замена спектаклей, болезни актеров, сегодняшний спектакль - вот такие ежедневные проблемы. Мой день никогда не был похож на предыдущий - я не говорю рабочий день, потому что не называю театр работой. Это моя служба. Я служу этому театру двадцатый год.
И десять из них - рядом с Товстоноговым. Конечно, он, как личность, подавлял людей. Но в то же время он был человеком с колоссальным чувством юмора. Он был личностью во всем - в глубине постижения предмета, в совершенно необыкновенном подходе к тому, за что брался. Бог для него был, конечно, работа. Он Бык по гороскопу и Весы. И я Весы. Поэтому мы с ним абсолютно спокойно срабатывались.
Георгий Александрович был замечательный коллекционер. Он собрал труппу, какую ни одному режиссеру в этой стране не удалось собрать. К сожалению, я не застала ни Копеляна, ни Луспекаева - они, конечно, были великие актеры. Но зато мне посчастливилось работать с другими великими - Панковым, Стржельчиком, Лебедевым. В БДТ товстоноговские традиции продолжают Трофимов и Басилашвили, Лавров и Толубеев, Ковель и Макарова, Шарко и Ольхина, Фрейндлих и Крючков, Богачев и Попова. Но особо надо назвать Марию Александровну Призван-Соколову - гениальную нашу актрису, которой уже за восемьдесят. Она не просто личность, она -легенда театра.
Товстоногов и жестоким, и добрым. Как режиссер он был добр потому, что актеров, как и детей, надо любить. Он мог смотреть мутотень, которую актеры принесли из дома, готовясь к репетиции. Всегда давал выявиться каким-то человеческим данным того или иного актера. проявиться тому, что он придумал для своего образа. А потом скажет очень ласково: "Да-да. Миша, то, что вы придумали. это потрясает, а сейчас мы сделаем вот так". И делал абсолютно противоположное тому, что показал Миша или какой-то другой актер. Тот даже не понимал, что режиссер его просто выслушал, а у самого уже родилась та мысль, та мизансцена, которая нужна. Многие артисты с легкостью ему поддавались, но бывали и очень сложные отношения. Басилашвили Олег Валерьянович до исступления доводил Товстоногова. До исступления, потому что ничего не получается, потому что он не знает, как это сыграть и как вообще можно это играть. И вообще, мог сказать, это не моя роль. Или Евгений Алексеевич Лебедев, невероятно творческий человек, подчас играл Георгию Александровичу не спектакль. который ставит Товстоногов, а, как бы не слыша его, спектакль, который придуман в сознании самого великого Лебедева. Он не мог понять, что это другое художественное полотно, другая художественная целостность. Что у Георгия Александровича другой замысел, и ты должен подчиняться замыслу режиссера. И вот тут Товстоногов был жесток в том смысле, что отсекал, как Роден, все лишнее, подчиняя своей воле, чутью всю команду, и при том колоссальном актерском ансамбле, который он создал, они - актеры и режиссер - понимали друг друга с полуслова, с междометья, взгляда, простой интонации, с первых тактов. В таком ансамбле не могло быть звездности одного - все были звезды: единением этих составляющих и был ценен спектакль Товстоногова, превращавшийся в шедевр.
Еще было у него одно качество - он умел подбирать команду. Сегодня это слово модно, а при Георгии Александровиче его как бы не было. Он умел подобрать людей не просто преданных театру - всем известно, что в театре денег не платят. Поэтому здесь работают сумасшедшие люди, работают как бы за идею те, кто не может жить без театра. Питер Брук написал, что театр - это прибежище людей одиноких и пьяниц. Во многом с ним можно согласиться. Нельзя соединять семью, например, или какие-то мирские вещи с театром. Ему надо отдаваться полностью, сполна. И вот в этом смысле Товстоногов подобрал команду грандиозных людей. Знаменитый Куварин Владимир Павлович, заведующий постановочной частью театров страны, с Георгием Александровичем прошел весь путь: начал с макетчика, своими руками делал макеты в Театре музыкальной комедии, а потом стал грандиозным мастером. Хотите фонтан на сцене - будет фонтан, хотите грозу в "Дяде Ване" — пожалуйста, будет гроза. Хотите. чтобы поезд уезжал, поезд будет уезжать. Или художник по свету - Кутиков Евсей Маркович. Повезло Товстоногову и с художником Кочергиным Эдуардом Степановичем, ибо он - одна из главных составляющих спектакля. У них была какая-то своя знаковая система, когда Кочергин буквально после нескольких фраз Товстоногова понимал его замысел. В "Волнах и овцах" он сделал «ситцевый» Версаль. Казалось бы, два слова - прилагательное "ситцевый" и Версаль - не сочетаемые друг с другом. А вот из этой несочетаемой вещи получился тот спектакль, тот замысел, что хотел Георгий Александрович. А в "Дачниках" Горького поражал свет - больше 160 оттенков зеленого цвета было на сцене. Потрясающая картина. Они, Товстоногов и Кочергин, художественно друг друга прекрасно чувствовали. Это тоже очень важно.
Мир общения Георгия Александровича с людьми был безумно велик. Не только актеры были допущены в этот круг общения. Были друзья-критики, которые входили в это магнетическое товстоноговское поле. Например: Евгений Александрович Мравинский, Аркадий Исаакович Райнин, Борис Борисович Пиотровский, Николай Павлович Акимов. Этих людей уже нет, и Георгия Александровича нет.
Они - великие люди, естественно, тянулись к великому человеку... Но он общался не только с великими. Дружил с космонавтами, певцами, хирургами. Кстати, очень любил врачей.
Товстоногов в театре и Товстоногов в жизни - это два разных человека, совершенно. Товстоногов в кабинете и на даче в Комарово, или в машине, или дома - это абсолютно два разных Георгия Александровича. Например, на даче он хвастался всем как малый ребенок, что узнал новое слово – «балясина».
Его всегда можно было чем-то удивить. Если мне дарили ручку какую-нибудь сумасшедшую, знаете, раньше привозили такие с двигающимися рыбками или с девочками, он долго эту ручку рассматривал, изучал.
Или, например, пришла журналистка брать интервью. А женщина она непривлекательная. Он будет сопротивляться, говорить, что сейчас нет времени, мол, в другой раз приходите. Если же привлекательная, но абсолютная дура, или просто случайная, скажем, из газеты "Лесная промышленность", но ему она покажется очаровательной дамой, то тут уж абсолютно все равно, откуда она пришла.
Не могу еще не рассказать о его реакции на рождение моей дочери. Реакция была ужасной. Причем я тогда очень хитро поступила - я скрыла от всего театра, что беременна. Но потом поняла одну вещь: Товстоногов не мог узнать об этом последним. Он ставил в Югославии, в Белграде, "Три сестры", а меня по ряду обстоятельств держали на больничном листе. Я не хотела выписываться и приходить в театр, потому что знала, что он должен узнать об этом первым. Любой ценой – и расчет был точным. Он приехал с вокзала домой, я позвонила: Георгий Александрович, нам надо увидеться". Он сказал: "Ира, вы в первый раз не пришли на платформу". Я ответила: "У меня есть для этого серьезная причина". - "Ну, приезжайте в театр". Я говорю: Георгий Александрович, я знаю, что такое театр. В театре все сразу набегут, счастливые, что вы приехали, и пообщаться с вами будет невозможно. Я приеду домой”. Приехала. Он сидит на корточках, вынимает тапок из стенного шкафчика. Посмотрел на меня: "Ира, что-то вы изменились". Георгий Александрович, говорю, я ухожу в декрет послезавтра. "Куда?" - спрашивает он. В декрет, говорю. Пауза. "Какой ужас!" Потом говорит: "А я не вижу никаких примет, никаких признаков". Я говорю: "Ну, признаков нет, потому что у меня широкое бедро". - «Ира, встаньте, обожмите живот". Я обняла все платье сразу. "Да ничего не видно, Ира", - говорит он серьезно. Я отвечаю: "Это неизбежно, факт"... 4 марта родила я девочку в Институте акушерства и гинекологии имени Отто, нашла "двушку" и побежала звонить Товстоногову. Мало кто знает, что такое позвонить Товстоногову в девять часов утра. Говорю, Георгий Александрович, это я, Ира. "А почему вы в такую рань?" - Георгий Александрович, вы знаете, я родила". - "Да, это новость занятная. Поэтому прощаю вам столь ранний звонок. Если не секрет, то кого вы изволили родить?". Я говорю: девочку. "Девочку? А мы не умеем делать девочек, у нас одни мальчики в семье". Я говорю, Георгий Александрович, девочка, она такая и такая, 53 сантиметра. А он мне: "Ира, в таком случае, я вам сегодня разрешаю прийти не в одиннадцать часов утра, а к часу". Вот в этом весь Георгий Александрович. Когда он хотел мне сделать что-то приятное и видел, что я все же существо, привязанное к дому, к ребенку, спрашивал: "Ира, сколько ваш ребенок уже сантиметров.