Таким образом, предмет, который "движет мною" как говорящим, должен, по крайней мере, попадать в ноле внимания слушателей. Понятно, что чем менее индивидуальный интерес представляет предмет, тем больше потенциальных собеседников находится в моем распоряжении и тем больше вероятность того, что случайно выбранный мной кандидат в собеседники захочет поддерживать предлагаемое ему речевое взаимодействие.
Однако, если бы данная закономерность действительно формулировалась так просто, инвенция, может быть, и вообще была бы не нужна: достаточно было бы порекомендовать любому говорящему выбирать предмет, соответствующий общественному, в худшем случае - групповому интересу, и успех коммуникации обеспечен. Но рекомендации такой инвенция тем не менее, не давала,
Объяснялось это прежде всего тем, что предложенная выше закономерность отнюдь не определяла уровня продуктивности речевого контакта. Дело в том, что предмет, применительно к которому наблюдается общественный интерес, далеко не всегда известен говорящему в той же степени, в какой ему обычно известен предмет его индивидуального интереса. И если по поводу того же многозабойного бурения, составляющего предмет моего личного интереса, я могу говорить часами напролет, то по поводу такого "предмета" общественного интереса, как моральный облик президента Соединенных Штатов Америки, моей речевой энергии может хватить не более чем на пять минут. Сомневаюсь также, что в течение этих пяти минут мною будут высказаны какие-либо действительно заслуживающие внимания соображения, за которые мне всю оставшуюся жизнь хотелось бы нести персональную ответственность.
Здесь-то и приходит на помощь инвенция с ее опытом корреспондирования индивидуального и общественного интереса. Инвенция, в частности, учит: любой говорящий имеет сильные стороны в том, что касается владения определенной предметной областью. В этом случае главной его задачей становится прежде всего определить, какое место данная предметная область занимает относительно предметных областей, приковывающих к себе общественный интерес.
Шансов переоценить общезначимость многозабойного бурения у меня, например, нет. Это означает, что мне как говорящему с самого начала следует отдавать себе отчет в том, что судьба распорядилась мною достаточно "экономно": предметная область, в которой я силен, принадлежит к разряду крайне узких. Если это действительно так, то возможностей "сопрячь" область моего индивидуального интереса с областью интереса общественного у меня маловато. А потому мой удел, на первый взгляд, - выбирать аудиторию, представляющую определенные групповые интересы (скажем, аудиторию бурильщиков), или собеседников, индивидуальные интересы которых совпадают с моими.
Таким образом, вопрос о выборе ^фрагмента действительности" как предмета разговора превращается в вопрос о выборе аудитории. Именно аудитория становится той "средой", в которой может или не может существовать мой "предмет". А значит, минимум представлений об аудитории, который от меня требуется прежде чем я начну говорить, - это осознание того, до какой степени в принципе данная аудитория является пригодной для меня "средой".
Уже здесь может показаться, что я с моим многозабойным бурением совсем безнадежен и что у меня нет никакой возможности приспособить предмет моего индивидуального интереса к интересу общественному. Однако вывод этот весьма преждевременный: инвенция тем и была хороша, что не предполагала безнадежных ситуаций. И более того: спасение мое, с точки зрения инвенции, могло быть не в том, чтобы найти одного-двух понимающих меня бурильщиков в пестрой уличной толпе, но в том, чтобы всего-навсего - взглянуть на ситуацию трезво. А именно так: предмет моего индивидуального интереса, в том виде, в котором предмет на данный момент существует для меня, "несъедобен".
Оговорка с использованием курсива имеет в данном случае первоочередное значение, поскольку, в сущности, здесь инвенция и начинает/работать в полную силу. Ибо тот вид, в котором предмет на данный момент существует для меня, определенно не есть единственный вид, в котором он в принципе для меня может существовать.
Хитрость здесь отнюдь не в том, чтобы, популярно объяснив прелести многозабойного бурения "широким массам", заставить их полюбить "сооружение скважин с ответвлениями в виде дополнительных стволов": таких романтических задач инвенция перед собой никогда не ставила, видимо; понимая, что с любовью к сооружениям скважин надо родиться. "Хитрость" же состояла в том, чтобы, не перевоспитывая аудитории, изменить вид предмета, причем изменить его не столько для аудитории (для нее предмета этого пока так и так нет!), сколько для меня самого.
Рекомендация эта скрыто реферирует к той особенности индивидуального интереса, которая впоследствии получила название "профессионального кретинизма". Уже в древние времена было замечено, что человек, "захваченный" той или иной темой, обязательно является и носителем индивидуального стереотипа в том, что касается данной темы. Иными словами, тема существует в его сознании в раз и навсегда "зафиксированном" виде и способна воспроизводиться только так, как она уже многократно воспроизводилась, то есть без учета времени и места, характера слушателей и т. д. "Это интересно для меня" начинает значить, что "это интересно вообще".
Поразительно, но подлинные знатоки в той или иной узкой области знаний, как правило, хуже всего могут представить свою область знаний посторонним. Эти подлинные знатоки практически неспособны варьировать содержание интересующей их предметной области, ибо данная область становится для них "неприкосновенной", "священной". А это и проявляется в том, что освещаться она может исключительно в тех же самых выражениях, которые однажды были (может быть, даже успешно!) найдены для нее.
Между тем, очевидно, что применительно к разным категориям слушателей должны существовать разные способы развертывания одной и той же темы. И это не столько потому, что разные категории слушателей в разной степени проявляют интерес к теме. Гениальным открытием инвенции было то, что уровень общественного интереса к той или иной теме есть прежде всего вопрос градуирования.
Как это понимать? Следующим образом: общественно неинтересных тем не существует " существуют лишь неправильно градуированные темы. Например, меня, как представителя так называемого широкого социума, не интересует месса ди воче, поскольку в моей персональной жизни месса ди воче не только не является предметом моих забот, но и просто не занимает никакого места: я вообще не знаю. что это такое. А потому приглашение меня к разговору о месса ди воче поставит меня в тупик: приглашение такое я могу принять из любопытства, но не по причине индивидуального интереса к теме. Значит ли это, что меня вообще не следует приглашать к разговору о месса ди воче? Определенно нет.
Есть некоторая вероятность, что, например, итальянское бельканто интересует меня чуть больше, чем месса дн воче: я, по крайней мере, знаю, что итальянское бельканто есть вокальный стиль. Однако приглашать меня к обсуждению итальянского бельканто тоже небезопасно: я могу сослаться на неосведомленность в данной области знаний и не принять приглашения. Итальянское бельканто не является в моей жизни вопросом первостепенной важности. Получается, что к разговору об итальянском бельканто меня тоже не имеет смысла приглашать? Воздержимся от ответа: нег, не имеет, и попробуем продвинуться еще немного дальше.
Проблема возможностей человеческого голоса меня, опять же, как представителя социума, в первую очередь, конечно, не волнует, однако сказать, что проблема эта находится за границами моих интересов вообще, было бы неправильно. Так, я с интересом могу выслушать сообщение о том, что можно "сделать" с помощью голоса. Более того, я, скорее всего, даже попытаюсь и сам "сделать" что-нибудь подобное. Видимо, я приму приглашение к разговору о возможностях человеческого голоса, правда, только в том случае, если мне на момент этого разговора вообще нечем будет больше заняться. Следует ли приглашающему терпеливо ждать, когда такой "момент праздности" наступит в моей жизни? Оставим пока и этот вопрос без ответа.
Зададим себе лучше вот какой вопрос: почему меня интересуют возможности человеческого голоса, пусть даже только хоть в какой-то степени? Ответ очевиден: потому что меня вообще интересуют возможности человека (обоснования данного положения предъявлять, видимо, ни к чему). Разумеется, это не означает, что я очертя голову брошусь участвовать в разговоре "Давайте обсудим возможности человека!", поскольку возможности человека интересуют меня вообще-то в проекции на конкретного человека, то есть, например, на меня самого (если поблизости в данный момент нет более подходящей и интересной для меня кандидатуры, которая в принципе легко может оказаться поблизости, но данный вопрос мы оставим в стороне).
Итак, если мне, скажем, в не слишком неблагоприятной обстановке (например, не в вагоне метро, когда я приготовился к выходу) задан вопрос, могу ли я, начав говорить очень тихо, постепенно повысить громкость моего голоса до максимальной и после этого постепенно же вернуться к первоначальному уровню громкости, я буду очень даже не прочь попытаться. Хотя бы только и из так называемого спортивного интереса, то есть из желания узнать, до какой степени это для меня достижимо. Разумеется, попытка, скорее всего, удастся не слишком, но это определенно будет попытка осуществить месса ди воче, которая - после данной попытки - перестанет быть для меня "совершенно чужой" и, может быть, даже покажется крайне интересной.[20]