В принципе же риторике не в чем было оправдываться, хотя бы уже потому, что элокуция вовсе не существовала ни как отдельная по отношению к риторике дисциплина (то есть элокуция, в качестве одной из частей риторики, решала, разумеется, те же задачи, что и риторика в целом), ни как декоративная область риторики. Само по себе слово "элокуция" соотнесено с глаголом "eloquof, что означает "я высказываю", "я излагаю". И, несмотря на то, что в первоначальной своей редакции риторика вообще не имела отношения к дискурсу, к повседневной речи, польза ее и в этом отношении была осознана уже довольно давно.
Мировоззренчески, концептуально элокуция находилась по отношению к другим разделам в весьма и весьма сложных отношениях. Но даже беглый исторический взгляд на элокуцию позволяет, получить представление о том, что раздел этот, разумеется, не был "третьей стадией" обработки;
материала, как иногда принято его представлять. Элокуция, вместе с инвевдией и диспозицией, присутствовала в акте создания речевого целого, что называется, с самого начала. Она отнюдь не "включалась" лишь на каком-то продвинутом этапе формирования сообщения, когда требовалось "облечь сообщение в слова". Сообщение, вне всякого сомнения, изначально представляло собой явление речевое, то есть состояло из слов и предложений, упорядоченных вокруг темы.
Другой вопрос, на что, прежде всего, это сообщение было ориентировано - преимущественно на логическое развертывание темы или преимущественно на паралогическое ее представление. Выбор такой действительно ощущался как вполне реальный. А это говорит о том, что риторике удалось уловить главную закономерность человеческого мышления, только впоследствии точно описанную наукой. Закономерность эта хорошо известна и состоит в том, что человеческое мышление двухполушарно, то есть представляет собой результат сложного взаимодействия двух корреспондированных между собой частей. Научные достижения последнего времени показали, что "язык" одного полушария в принципе непереводим на "язык" другого. Однако, поскольку "языки" эти существуют в составе одного целого, обмен между ними, тем не менее, происходит. Этот обмен - процесс установления эквивалентностей, которые в актах мышления могут замещать друг друга.
Отсюда, в частности, следует, что риторика, задолго до развития группы наук, изучающих мышление, начала строительство и этого "моста", моста от логики к паралогике, и добилась бы в данном направлении еще больших успехов, если бы смогла сохранить единство в себе самой,
Однако история развития риторики свидетельствует о постепенной утрате этого единства. Путь риторики - это путь постепенного смещения интересов в область паралогики, для описания которой у риторики не всегда находились адекватные средства. Внимание риторов интуитивно ориентировалось на элокуцию, причем часто в ущерб инвенции. "Как сказать" становилось со временем важнее, чем "что сказать": от вещи (res) риторика переходила к слову (verba).
Исторически оформление элокуции в качестве основной области риторики объяснялось, прежде всего, политическими причинами: после падения римской республики (31 г. до н. э.), где красноречие чуть ли не конституционно вменялось в обязанность граждан, оно отошло в распоряжение школьных учителей: именно школьные учителя стали "руководить" риторикой. Проводя занятия по декламации, они намеренно предлагали ученикам так называемый отвлеченный (часто романтический) материал, направляя их внимание исключительно на риторические фигуры, которые подлежали каталогизации и заучиванию.
Речевые фигуры представляли собой формы непрямого воздействия на аудиторию, в силу чего (как об этом будет сказано ниже) построенные из них высказывания фактически не могли быть поставлены под сомнение или корректно опровергнуты с помощью обычных речевых операций, базирующихся на логике.
Однако в задачи знатока в области элокуции входил не только отбор нужных ему фигур, но и организация их в некое целое, в составе которого фигуры гармонично расположены относительно друг друга. В речи фигуры не должны были ни '"торчать" (то есть опознаваться, бросаться в глаза как фигуры при первом же предъявлении!), ни "висеть" (то есть восприниматься как нечто добавленное сверх необходимости, "дал красоты") Фигурам следовало занять в речи настолько естественное место, чтобы речь была без них немыслима.
Понятно, что овладеть фигурами требовалось как в принципе - поняв их место и функции в языке, так и конкретно каждой из них - уяснив для себя "принцип работы" именно данной фигуры в отличие, скажем, от всей совокупности прочих фигур. При этом опытный оратор должен был действительно хорошо представлять ^себе всю совокупность фигур. Стало быть, задача была отнюдь не из легких.
Следует еще раз со всей настойчивостью подчеркнуть, что восприятие фигур как чего-то внешнего по отношению к языку никогда не было особенно свойственно риторике. Даже на ранних этапах становления этой науки фигуры рассматривались как органическое свойство языка, как одна из по праву принадлежащих ему областей, без которых язык (и особенно живой язык) немыслим. То есть речь изначально шла не о том, чтобы "делать фигуры из языка", но о том, чтобы, находя фигуры в языке, использовать их как можно эффективнее, а именно ~ при их посредстве делая сообщение наиболее точным.
При всей своей нормативности риторика отнюдь не была стерильной наукой, одобрявшей лишь речевое поведение в соответствии с правилами. Концептуальное совершенство риторики было таково, что возможные "нарушения правил" были тоже гениально предусмотрены ею. Сосуществование в составе одной концепции логики и паралогики базировалось не на том, что высказывание можно осуществить как с помощью лотки, так и с помощью паралогики, паралогические средства использовались тогда, когда информация просто не могла быть передана по-другому.
Именно это и дало возможность поздним исследователям (подчеркнем это еще раз) ввести понятие "риторической функции" языка, к которой мы обещали вернуться. Здесь удобно дать определение этой функции: в дальнейшем мы будем придерживаться именно его. Риторическая функция понимается здесь как функция паралогического использования языка для передачи информации, которая не может быть передана логически. Что касается тропов и фигур, то роль их применительно к повседневному дискурсу будет описана в главе "Элокуция".
Рассматривать процесс отхода риторики от "линии инвенции" в сторону "линии элокуции" как процесс деградации этой науки ни в коем случае не следует. Не только потому, что в конце концов любая наука вольна выбирать объект исследования, исходя из собственных потребностей. И даже не только потому, что инвенция и диспозиция (в отличие от элокуции) едва ли не с самого начала служили двум госпожам - логике и риторике, постепенно все очевиднее смещаясь в направлении к первой.
Разумеется, риторика как целостная система представлений не была результатом единичной мощной мыслительной акции: она складывалась постепенно и стала целостной научной концепцией лишь на исходе длительного периода становления. Неудивительно поэтому, что процесс в целом был связан с медленной специализацией каждого из разделов риторики, со все более точным определением целей и задач каждого из разделов.
Элокуция, будучи разделом, связанным прежде всего с "миром слов", то есть с творческими потенциями языка, естественно, начинала рассматриваться как наиболее продуктивная (и наиболее "своя"!) область риторики. Если характер и количество логических ошибок действительно поддавался каталогизации и, так сказать, непротиворечивому описанию - то есть мог быть представлен в виде ряда правил, нарушение которых приводит к тому, что сообщение становится непонятным или неистинным, - то характер и количество эффектов, возможных при креативном использовании тех же паралогизмов, предсказать оказалось практически невозможно.
Элокуция ни в коем случае не оказалась противопоставленной диспозиции, напротив, отчетливо обозначилось, что общего между двумя этими разделами риторики гораздо больше, чем изначально предполагалось. Фактически одни и те же отношения между понятиями и суждениями просто могли работать "в разные стороны", порождая в одном случае отрицательное, в другом - положительное качество. Элокуция фактически взяла на себя ответственность за реабилитацию языка как "живого" образования, в противовес языку как набору желательно однозначных элементов.
С другой стороны, диспозиция и элокуция апеллировали и к одним и тем же операциям с понятиями и суждениями: градация, сопоставление, выведение одного из другого и т. д. Только совершать такие операции в первом случае запрещалось, во втором, напротив, полагалось.
Понятно, что наука, в которой по поводу одних и тех же явлений давались прямо противоположные рекомендации, не могла оставаться тождественной себе: разрываемая внутренним противоречием необыкновенной силы, она должна была либо погибнуть, либо трансформироваться. Причиной такого поистине трагического положения стал, видимо, тот необыкновенно высокий научный уровень, которого риторика достигла: открытие, сделанное ею, есть открытие чуть ли не буддистского толка. Если "нет разницы" между ошибкой, с одной стороны, и открытием" с другой, если одни и те же действия приводят к прямо противоположному результату, в то время как прямо противоположные действия - к одному и тому же, понятно, что развивать такую логическую закономерность было бы просто опасно: в конце концов, сама необходимость науки, предлагающей такие закономерности, оказалась бы под сомнением.