***
Ниже мы приводим перевод. Читать древнерусский текст совсем не то же, что читать иностранный, в коем мы подразумеваем – как бы плохо не знали язык – ясность и смысл. Наш родной, но ушедший куда-то в глубь веков, текст мы воспринимаем иначе. Содержание улавливает любой мало-мальски смышленый читатель, но красота и величие – и не всякому специалисту видна. Художественная ценность не очевидна не потому, что она не велика, а текст интересен лишь своей древностью, а потому, что она иная. В этом виновата не примитивность наших предков, а наша неадекватность. Мы адекватны – и то не всегда! – только своему мимотекущему времени.
Исследователи, говоря о древнерусской словесности, прибегали к таким терминам как: «этикетность», «исторический монументализм» и даже «космичность». Все это так, но эти эпитеты годны и для дописьменной традиции – разве не космична и не монументальна та же самая «Голубиная книга». Пожалуй точнее можно определить особость древних текстов словом «обрядовость». Ведь что такое обряд? Действие символическое, условное, имеющее мистический смысл взаимодействия с миром.
И написание книги, и чтение было обрядом в полном смысле этого слова. Это понятно по отношению к книгам богослужебным – их всуе не читали, но и всякая иная книга была Богу служебной. Любой клочок исписанной бумаги имел и где-то в нашем подсознании до сих пор имеет мистический смысл. Именно поэтому, когда при Тишайшем Алексее Михайловиче (и под его руководством) по Русской земле пошел Раскол, одной из главных бед оказалась правка книг.
Да и много ли их правили: там слово, здесь два. Сейчас это даже редактурой не назвали бы, а так – корректура. Однако в сознании русского человека посягательство на книгу было тяжким грехом, он предпочитал «гари». Те, для кого это было не так – видимо уже обладали западноевропейским менталитетом. Россия повернула на 90 градусов: вместо «из варяг в греки» был выбран путь из татар в европейцы… Но вернемся к «повести».
Вот как высказывался когда-то Пушкин в дискуссии о подлинности «Слова о Полку»: «Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? [...] Державин? [...] Прочие не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны».
Поэзия первых русских писателей, возросшая на лучших греческих и болгарских образцах, явила скрытые дотоле силы русского языка, сложившегося в устной традиции. Пройдет шесть веков, прежде чем будет найдена формула («Третий Рим») – этого словесного строительства – преемственности культуры. А пока... Древнейшая литература оказалась не примитивным подражанием, а взлетом поэзии высокой, почти недосягаемой. Не очевидно, но факт.