При освещении его внешнеполитических идей говорится о том, что именно Ростопчину принадлежит характеристика Османской империи как «безнадежного больного», пользовавшаяся широкой популярностью больше столетия. Парадокс в том, что этот «безнадежный больной» пережил «надежно-здоровую» державу Романовых: формально – на целые 5 лет, фактически – более чем на 1,5 года; если монархия в России перестала существовать 3 марта 1917 г., то султанская Турция потеряла свой суверенитет (капитулировала в I Мировой войне) и стала распадаться только 30 октября 1918 года, а де-юре династия Османов находилась у власти до 1922 г.
Горностаев пишет о земледельческих опытах Ростопчина, о его литературной деятельности. Весьма интересны наблюдения автора о социальном адресате одного из наиболее знаменитых памфлетов графа «Мысли вслух на Красном крыльце…», о внутренней свободе Ростопчина, его привычке откровенно высказывать свое мнение царственным особам (которая, очевидно, роднит графа с Н.М. Карамзиным).
Исследователь подробно говорит о деятельности Ростопчина в качестве московского генерал-губернатора и главнокомандующего Москвы, о его борьбе с тайными обществами. Отмечается, что одним из результатов пропагандистской деятельности графа стало формирование московского народного ополчения. Данный тезис Горностаев подкрепляет цифрами и фактами.
Отмечается роль Ростопчина в назначении главнокомандующим М.И. Кутузова, описаны деяния графа в Первопрестольной во время приближения к ней «Великой армии», говорится о его мерах по первой в отечественной истории масштабной эвакуации столичного города; сведениями архивных источников подтверждается личное участие Ростопчина в организации Московского пожара. Горностаев весомо опровергает господствующую до настоящего времени точку зрения, согласно которой вина за оставление древней столицы возлагается на ее генерал-губернатора; факты свидетельствуют об обратном, а вину за сдачу города автор очерка целиком возлагает на русское военное командование.
Не скрывает он и нелицеприятных моментов в действиях графа; так, Горностаев пишет, что именно по приказу Ростопчина был отдан толпе наполеоновский агент М. Верещагин, который, по нашему мнению, мог послужить историческим прототипом образа лакея Смердякова в «Братьях Карамазовых».
Показывает Горностаев и то, как в Москве распространилось отрицательное отношение к личности генерал-губернатора – в то время, когда Европа считала его «великим героем, разрушившим планы самого Наполеона» (с. 133).
Рассматривает исследователь и общественно-политические взгляды Ростопчина, источники, которые их характеризуют. Его анализ выявляет множество параллелей в воззрениях графа со взглядами других консервативных деятелей русского общества конца ХVIII – начала ХIХ столетий.
Т.А. Володина пишет о С.Н. Глинке, отмечая, что его отличали эмоциональность, взбалмошность – черты, для консерватора нетипичные. Жизнь основателя «Русского вестника» исследовательница четко делит на 3 периода: в юности он был республиканцем и космополитом, в зрелые года – консерватором и националистом, а в 20–30-е гг. ХIХ в. – почти либералом и обожателем французской культуры. Автор главы считает, что пребывание Глинки в сухопутном Шляхетском корпусе, где он «стал продуктом утопического эксперимента…по выведению новой породы людей» (с. 143), объясняет многие его странности. Представляет интерес анализ Володиной процесса поворота в умонастроении русского общества от либерализма и галломании к консерватизму и национализму в 1800-е гг. Рост настроений такого рода исследовательница по аналогии со знаменитым эпизодом в «Войне и мире» весьма удачно назвала «русской пляской». Довольно подробно рассматривает Володина литературную и театральную деятельность Глинки, его работу, связанную с изданием «Русского вестника». По ее мнению, оценка данного журнала как казенно-официального некорректна: он был скорее неудобен для Петербурга, да и «перехлест» в национализме его редактора не позволяет самого Глинку приписать к казенно-официальному направлению консервативной мысли: он, минуя самодержавный порядок, как бы «перехватывал» знамя патриотизма у власти, и, тем самым, был для нее «живым укором». Эти мысли очень оригинальны.
Автор очерка пишет, что Глинка не считал раскол между простонародьем и аристократией обязательным, и видел идеал последней в допетровском боярстве. Следует отметить, что через несколько десятилетий подобная парадигма была взята на вооружение сначала московским славянофильством, затем – петербургским «почвенничеством». Володина подробно рассматривает достоинства и недостатки исторических сочинений Глинки. Один из секретов популярности его «Русской истории» исследовательница видит в том, что благодаря ей российские юноши впервые получили возможность заглянуть в «заповедную», закулисную часть политической истории ХVIII века. Володина отмечает, что вершиной жизненного пути Глинки стал «12-й год». Далее она выводит основные мотивы его консервативно-националистической идеологии.
Исследовательница ставит вопрос: почему с течением времени «образ консерватора-франкофоба потерял свою монолитность», и дает исторически убедительный ответ на него. Так, Володина обнаруживает воздействие на редактора «Русского вестника» идей Ж.-Ж. Руссо и приходит к выводу, что «сквозь консервативную оболочку Глинки пробивались черты либерального сознания, которые были усвоены им еще в юности» (с. 165).
Большой интерес представляет теоретическая часть главы, написанной ею. В соответствии с достаточно перспективным подходом, основанным на выделении внутри русского консерватизма течений в связи с преимущественным акцентированием одного из элементов триады «православие – самодержавие – народность», она относит воззрения Глинки к группе, уделявшей преимущественное внимание «народности». К ней же по ряду общих признаков Володина относит Ростопчина и Шишкова. Она высказывает очень интересное мнение: консерватизм этих деятелей был вторичен – в том смысле, что возник он главным образом как реакция на внероссийские процессы; в то же время Франция и идеи Просвещения составляли неотъемлемую часть их идентичности, и в сознании всех троих уживались две половины: национализм пробивался из-под пласта космополитизма, а консерватизм соседствовал с либеральным духом (с. 167).
В.А. Китаев, автор очерка о Н.М. Карамзине, отмечает, что консервативная программа последнего стала итогом его длительной и глубокой идейной эволюции, которая и является главным предметом внимания исследователя. Китаев четко реконструирует ее ход, определяет факторы, которые на нее влияли. При описании общественно-политических представлений Карамзина в начале ХIХ в. исследователь приходит к выводу, что они имели охранительный и вовсе не либеральный характер, оспаривая в этом пункте точку зрения В.В. Леонтовича, высказанную в его «Истории либерализма в России».
Китаев отмечает, что в своем стремлении очертить пределы возможного для монархической власти минуя конституцию и политическое представительство, Карамзин являлся предшественником раннего славянофильства, в частности К.С. Аксакова. По мнению автора главы, его фигурант заметно углубил критику петровских преобразований в сравнении с критикой М.М. Щербатова, и одним из первых консервативных русских мыслителей констатировал глубокий культурный разрыв между дворянством и остальной массой народа, пошедший от Петра I (с. 181).
Усиление национально-патриотических мотивов в публицистике Карамзина исследователь рассматривает на фоне тех сдвигов, которые произошли в русском национальном самосознании в последней четверти ХVIII в., и создатель записки «О древней и новой России» продолжает ряд мыслителей, начатый Д.И. Фонвизиным и И.Н. Болтиным. Интересно, что будущий историограф, непримиримый оппонент реформатора М.М. Сперанского, предлагал собрать в российском кодексе указы и постановления от времен Алексея Михайловича до Александра I, но именно Сперанский осуществил эту кодификацию российского законодательства при Николае I.
В отношении эволюции воззрений своего фигуранта автор очерка замечает, что после войны 1812 г., реагируя на подъем общественного движения, идейной доминантой которого стал либерализм, Карамзин «все более обнаруживает подлинно консервативную природу своих взглядов».
Очень важно наблюдение Китаева о том, что консервативное мышление принципиально отличалось от либерального неприятием конституционализма даже на европейской почве (с 189).
Анализирует исследователь и отличия известной «либеральности» Карамзина, не раз именовавшего себя «либералистом», от либеральности ранних А.С. Пушкина и П.А. Вяземского, Н.И. Тургенева, М.Ф. Орлова. Он вполне справедливо считает, что водораздел между ними проходил гораздо глубже вопроса о конституции и крепостном праве и крылся в понимании свободы. Карамзин настаивал на внутренней, нравственной природе свободы, которая не нуждается в санкции и определении границ извне. Эта позиция, по мнению Китаева, носит принципиально антилиберальный, т.е. консервативный, характер.
Интересна общая оценка создателем очерка характера взглядов своего фигуранта. Зрелый Карамзин, отмечает он, по сравнению с идеологами дворянской оппозиции екатерининской эпохи, во взглядах которых элементы либерализма и консерватизма переплетались, представляет консервативную тенденцию уже в очищенном виде, удерживая при этом ее дворянский характер; в его воззрениях дворянский консерватизм первой половины ХIХ века находит наиболее полное и завершенное выражение (с. 191). Будучи сугубо охранительным, консерватизм Карамзина нес в себе и известный оппозиционный потенциал, резонно полагает Китаев. Полемизируя с Ю.М. Лотманом, он утверждает, что в ряду современных ему консервативных мыслителей и публицистов Карамзин выглядит не «одиночкой», а вполне органично.