.
Доклад на XIV Рождественских чтениях
Распутин В. Г.
"Велико незнание России посреди России". Эти бессмертные слова Гоголя не только не устарели — они приобретают в последнее время какой-то фатальный смысл и вполне могут быть подняты над зданием Министерства образования РФ и как оценка успеваемости по этому предмету, и как напутствие, с каким оно, Министерство образования, могло бы пойти на преодоление этого незнания. С еще большим основанием гоголевские слова могли бы быть водружены над зданием Правительства России, но речь сейчас о школе, об образовании, о наших надеждах на завтрашний день.
Велико незнание России, велико непонимание ее и велико уже ее неузнавание. "Эти бедные селенья, эта скудная природа — край родной долготерпенья, край ты русского народа!" — картина, конечно, безрадостная, но не безнадежная, тайно светившая обещанием будущих перемен и "в наготе своей смиренной", которую не поймет и не оценит "гордый взор иноплеменный". Сегодня этот "гордый взор иноплеменный" со злорадством перемещается в нас.
Удивительно, как имя, название, звучание любого дела и учреждения, тем более учреждения, представляющего собой один из основных и жизнетворных органов государственного организма, как это преломленное название способно неизбежно перейти в суть учреждения и преломить его назначение. Было когда-то Министерство народного просвещения и просвещало младые поколения, давало им вместе с науками тепло отеческого наставления и отеческой веры, напитывало родным духом и расчищало отечественные родники с живой водой. Вероятно, это просвещение не было идеальным и не было полным, но по направленности, по задачам своим оно было верным — помочь наполниться своим и родным настолько, чтобы вместе с физическим возрастанием без болезненных наростов шло возрастание духовное, т.е. заложить прежде в личность национальный камертон, а уж затем пускать ее в море знаний.
Сейчас у нас Министерство образования, сохранившее свою вывеску еще с советских времен. Как бы не скрывающее своей цели преобразовать, перестроить, переоснастить поступающие в его распоряжение души на принятую стандартную колодку. При коммунизме это была идеологическая колодка и привела она к такому уродливому явлению, как "образованщина", которое в конце концов и привело прежнюю государственную систему к трагическим последствиям. Теперь эта колодка рыночная. При коммунизме почва не отвергалась окончательно, хотя использовался только верхний ее слой; теперь и почва, традиция, вековое народное бытие подвергаются тотальной и безжалостной обработке, чтобы не повторить ошибок коммунизма, когда из них чудом принялась прорастать, казалось бы, окончательно вбитая в прошлое тысячелетняя Россия.
В этом и суть навязанных нам реформ: выдернуть, как морковку, современную Россию из России глубинной, придать ей товарный вид и поставить за прилавок.
Пушкин сказал о Петре:
"Не презирал страны родной -
Он знал ее предназначенье".
"В самом деле, — писал В. Розанов в статье "Представление о России в годы учебной реформы" (учебная реформа того времени и дала Розанову толчок поразмышлять шире о путях российских реформ), — в самом деле, успех реформы Петра Великого в том, что "препобедила всякую тьму", заложен был не только в силе, которую дало ему его положение, и не в одной его огромной решимости, но и в этом особенном его отношении к преобразуемой стране, на которое указал поэт... Петр не исчужа пришел к нам, он встал к России не в положение инородной силы... "А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога; жила бы и цвела Россия" — так в памятных словах перед Полтавой он определил себя, указал служебное, покорливое, второстепенное свое значение около России. Из этого взгляда на себя вытекла простота его приемов. Он боролся с Россией, но... на русской же почве; с нравами, но русским же нравом; с обычаем, но не покидая русской своеобычности; и, наконец, он сам, он весь в лице своем, движениях, манере был новый русский быт, и только более свежий и, главное, более правдивый, чем тот окаменевший в своей условности и формализме прежний быт... Россия старая, Россия предания оказалась бессильной против него, потому что он не хотел и не требовал от нее ничего, кроме правды в ней же самой, в ее же вере, в ее притязаниях..."
Но Пушкин, согласившийся с Петром, и сам был реформатором. Всякая внутренняя реформа, как исправление сложившегося порядка вещей, который становится громоздким и неуклюжим, происходит в свое время, словно бы позволением свыше. Трудно представить, чтобы державинская ода "Бог", как и оды Ломоносова и ранние оды Жуковского, были произнесены пушкинским слогом, без той торжественности и колокольного звона в поэзии, который был духом XVIII века. Нельзя представить, чтобы "Слово о полку Игореве", наша национальная святыня, звучала бы как-то иначе, чем на языке своего времени, в глубинах нашего сознания этот язык сохранился, и мы вспоминаем его тотчас же, как переносимся в XII век, а все множественные переводы "Слова..." последних десятилетий вызваны не разъяснением смысла, который давно разъяснен, а желанием прикоснуться к этой святыне авторским пером и взять уроки мастерства.
Иван Ильин, говоря о Пушкине, как реформаторе языка, отмечает, что он, Пушкин, "нашел точную меру, верный критерий, чтобы от многого отказаться, но и многое сохранить, и ровно столько, сколько нужно". "Пушкин, — продолжает Ильин, — один из тех, кому по плечу любая свобода и оторванность от корней, поскольку они обладают материей и силой, чтобы независимо и свободно укорениться в Боге".
Но чтобы "укорениться в Боге", оторванность от почвы и не нужна, от почвы к Богу ближе. Вообще вся наша дворянская литература XIX века, и в особенности поместного дворянства, на удивление почвенна — и Толстой, и Тургенев, и Бунин, но это уже удобренная просвещением почва, нагретая не только солнышком, но и культурой, не потерявшая тем не менее своего природного состава. "Что за прелесть эти сказки! Каждая есть поэма!" -воскликнул Пушкин, слушая Арину Родионовну. Он-то воскликнул, и восклицание это дошло до нас, но как важно, чтобы в школе оно прозвучало с той же интонацией, искренностью, радостью и удивлением, с какими было произнесено поэтом.
Сохранились записи Ф.М. Достоевского при пересечении им пограничной станции по пути в Европу, имеющие отношение к тогдашнему образованному классу. Достоевский размышляет: "Как еще не переродились мы окончательно в европейцев?.. Ведь не няньки же и мамки наши уберегли нас от перерождения. Ведь грустно и смешно в самом деле подумать, что не было бы Арины Родионовны, няньки Пушкина, так, может быть, не было б у нас Пушкина. Ведь это вздор? Неужели же не вздор? Вот теперь много русских людей везут воспитываться во Францию; ну что, если туда увезли какого-нибудь другого Пушкина — там у него не будет ни Арины Родионовны, ни русской речи с колыбели? А уж Пушкин ли не русский был человек! Ведь это пророк и провозвестник. Неужели же в самом деле есть какое-то химическое соединение человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее ни за что нельзя; и хоть и оторвешься, так все-таки назад воротишься".
Прошло полтора столетия, и слова Федора Михайловича "хоть и оторвешься, так все-таки назад воротишься" потеряли свой утвердительный смысл. Возвращаются изредка и ныне, но возвращаются с заграничными паспортами, как послы чужих порядков, для того, чтобы и в России отрывать от России,
"Есть в природе закон, — это опять из статьи В. Розанова о принципах образования, — есть закон, по которому два луча света, известным образом направленные, взаимно интерферируются и вместо того, чтобы производить усиленное освещение, производят темноту; есть нечто подобное и в душевной жизни человека: в ней также интерферируются образующие впечатления, если они противоположны по своему типу, и вместо того, чтобы просвещать ум и сердце, погружают их в совершенный мрак. Это мрак хаоса, когда сведения есть, когда знаний много и, однако, нет из них ни одного дорогого, не осталось и тени веры во что-нибудь, убеждения, готовности, потребности, — кто теперь не узнает его в себе, не скажет: это — я, это — моя пустота".
Куда современней и злободневней: это — я, это — моя пустота. Образование наше строится по принципу подобных взаимоисключающих и взаимопоглощающих лучей, один из которых традиция, остатки традиции, это я, и второй — агрессивная инновация, это моя пустота. Казалось бы, образование — слуга двух господ, однако симпатий своих оно не скрывает и все решительней дает понять "старой закваске", что права ее на молодое поколение подходят к концу. И вот уже в школьных программах напротив одного ряда другой, несовместимый с первым и приготовленный для его замещения: напротив Пушкина "свой Пушкин", к примеру, Бродский, напротив Есенина "свой Есенин", к примеру, Высоцкий, напротив Достоевского — Сорокин, напротив Толстого с "Войной и миром" — Войнович с "Чонкиным", напротив Белинского "свой Белинский", к примеру, Ерофеев... Я говорю "к примеру", потому что имена второго ряда могут меняться, но ни в коем случае не меняется сама его духовная составляющая. Фигуры эти, разумеется, могут быть в литературном процессе, и они там есть, но зачем же их включать в рацион материнского молока, ибо школьное образование и есть материнское молоко, продолжающее необходимое кормление с пеленок, и если оно не отвечает этому назначению и этому составу, если оно превращено в молоко хищной волчицы — так чего же тогда и ждать?!
Рука вершителей образования поднимается уже и на "Евгения Онегина", и на "Героя нашего времени", и на "Тараса Бульбу". Стандарты по литературе все больше и больше теснят Пушкина, Тютчева, Фета, Некрасова, Блока, Есенина, выброшены "Конек-Горбунок" Ершова, "Аленький цветочек" Аксакова, "Снегурочка" А.Толстого, не стало Кольцова, прежних народных былин и сказок. Подмены, подмены, подмены... "Мы сохраним тебя, русская речь, великое русское слово!" — поклялась в блокадном Ленинграде Анна Ахматова, тоже теснимая теперь в школе, — и тогда от внешнего врага действительно сохранили, потому что учились по старым учебникам.