Георгий Бундовани — автор эстетически смутный, его поэтика словно бы всегда недостаточно оформлена, на что указывает и его псевдоним (Бундовани — «смутный»). Стихотворные размеры в его текстах нарушаются, ритмы сбиты, лексика предельно эклектична — в диапазоне от сленга до архаизмов, его тексты зачастую перегружены политическими или оккультными терминами, настроение стремительно меняется от мистически-возвышенного к земному гневному неистовству. В стихах часто используются кичевые символы смерти — такие, как череп или морг. Может показаться, что творчество Бундовани в действительности — одно большое стихотворение и границы между отдельными текстами очень условны. В этом больном и (в самом деле) смутном мире, однако, явно можно разглядеть влияние эстетики Бодлера.
После «Реактивного клуба» и «Аномальной поэзии» возникла еще одна интересная группа — «Орден старых поэтов». В момент создания этого сообщества его участники были очень молоды — как мне кажется, в названии своей группировки они хотели подчеркнуть принципиально важные для них позу и самоощущение зрелых, классических мастеров. В «Ордене» состояло четыре автора: Резо Гетиашвили (р. 1976), Алеко Цкитишвили (р. 1974), Каха Чабашвили (р. 1975) и Нана Акобидзе (р. 1974). Они опубликовали сборник «Airlite» (1997). Первые трое успешно омолодили поэзию символистов: наполнили новой лексикой испытанные и уже, казалось бы, изжившие себя формы, создали собственную художественную мифологию и с любовью пародировали и обыгрывали поэзию «голубороговцев». Что же касается Наны Акобидзе, она с самого начала мало вписывалась в концепцию «Ордена»: никаких признаков «старости», то есть неоклассицизма, в ее текстах не было и нет. Ее напористые верлибры психологически откровенны и полны описаний разнообразных специфически женских драм. Акобидзе было бы уместнее рассматривать в контексте грузинской феминистской поэзии, о которой пойдет речь в одной из последующих частей этой статьи.
Следуя за историей литературных объединений, мы несколько забежали вперед. Стоит вернуться и назвать нескольких авторов, которые начали радикальные эксперименты в литературе еще в 1980-е годы.
Один из них — Дато Барбакадзе (р. 1966, ныне живет в Германии), который со второй половины 1980-х стал известен как значительный новатор в поэзии и культуртрегер. С начала зрелого творчества до сегодняшнего дня Барбакадзе целеустремленно исследует структуру языка. Очень разнообразной, представлявшей несколько принципов поэтики была первая книга Барбакадзе «Пособолезнуем осени» (1991). Именно язык является самым заметным и постоянным персонажем его поэтических и прозаических текстов [7]. Первое, что бросается в глаза в произведениях Барбакадзе, — странный синтаксис и искусственная грамматика. Ход мысли и словесное построение соответствуют не естественному, традиционному синтаксису, а новому, действующему по ранее неведомым правилам. Конечно, регулярные эксперименты такого типа невозможно производить без хорошего владения научным аппаратом семиотики и структурализма. Кроме того, для лингвистических деформаций Барбакадзе важен опыт иноязычной поэзии — прежде всего русской (Хлебников и обэриуты) и немецкой (Моргенштерн, Ханс Арп, Пауль Целан).
Тексты Барбакадзе почти всегда очень длинны, временами они производят впечатление искусственно затянутых. Их структура то очень четкая, математически наглядная, то мерцающая — метр, ритм, синтаксис изменяются в каждой новой строке. Впоследствии эти художественные приемы — отчетливая структурность или изменчивость ритма и синтаксиса — стали восприниматься как постоянный метод Барбакадзе.
Тот, кто знает комбинаторику, может увидеть, что многие стихотворения Барбакадзе написаны с учетом законов этой математической дисциплины [8]. Например, один из текстов Барбакадзе, занимающий 10 страниц, представляет собой вариации на тему строк:
правда человек не подчиняется определению
но и определение не подчиняется человеку
Стихотворение состоит из 31 части, в каждой из них это двустишие повторяется трижды. Повторы отличаются друг от друга только тем, что в них по-разному расставлены кавычки: в одном случае закавычен «человек», в другом — «не подчиняется» и т.д.
Такие конструкции, как и многие другие свои стихотворения, Барбакадзе называет метатекстами; дальняя, стратегическая цель этой работы, по словам автора, — создание метафизического стиха. Барбакадзе — очень плодовитый автор, и в его творчестве есть и уникальные достижения, подлинные поэтические прорывы, и, на мой взгляд, совершенно тупиковые эксперименты.
Если говорить об удачных формальных экспериментах в грузинской поэзии, то обязательно следует назвать Нино Дарбаисели (р. 1961). Ее стихотворение «Подстрочник моей любви» написано действительно в виде подстрочного перевода с несуществующего языка.
Заосенело (Настала осень).
Как красива (ты),
(ныне) зовущаяся женой (супругой) моей любви!
Как ты ходишь в толпе (среди людей) —
— гордая, слегка склонив голову,
как роза (уже) сорванная!
Давай сложим эти сумки,
присядем где-нибудь,
расскажешь,
как там (он),
который нас с тобой соединил (связал друг с другом)...
Как волна — лодки,
по-прежнему разбрасывает ли он обувь, приходя домой?
По-прежнему ли любит чай без сахара?
По-прежнему ли раздражается,
когда его трогают (трогаешь) за мочки ушей?
Меня не вспоминает? (я ему на память не прихожу?)
Потом пойдем своими дорогами (путями),
будем так ходить,
пока все
окончательно
не соберемся (объединимся, соединимся) там (?).
Нино Дарбаисели, будучи прекрасным литературоведом, написала post factum скрупулезный разбор этого стихотворения. Это первый прецедент подобного рода в грузинской поэзии, хотя в западной традиции такие авторефлексивные тексты известны еще со времен Данте («Новая жизнь»). После Дарбаисели появилось еще несколько подобных авторских «саморазборов» — один из них представил Барбакадзе, другой — поэт, прозаик и критик Марсиани (р. 1953). Дарбаиcели пишет мало, но все, написанное ею, лаконично и отточено до совершенства. Она, безусловно, являет собой тип просвещенного европейского поэта.
Кроме Дарбаисели, среди «семидесятников» и «восьмидесятников» есть еще несколько авторов, которые работали и с классическим конвенциональным стихом, и с уже ставшим органичным для грузинской поэзии верлибром.
Тамаз Бадзагуа (1958—1987) погиб в автокатастрофе в возрасте 28 лет, однако успел оставить внушительное поэтическое наследие. Он много переводил с итальянского авторов всех эпох — от Петрарки до Эудженио Монтале. Может быть, еще и поэтому его верлибры и рифмованные стихи по настроению были отчетливо южноевропейскими: солнечными, полными любви к жизни, очень эмоциональными и в то же время наполненными постоянным предчувствием смерти.
Бадри Гугушвили (1951—1996) написал много подчеркнуто урбанистических произведений — например, поэму о метрополитене или стихотворения о строящихся домах: бывший прораб, он писал с хорошим профессиональным знанием предмета. Однако эти урбанистические тексты — самая традиционная часть его творчества, по духу же Гугушвили был настоящим авангардистом и обращался к самым разным формам поэтических экспериментов — конкретной и визуальной поэзии, созданию странных словесных абстракций... В конце жизни он сменил творческую установку и стал писать религиозную поэзию. Умер он страшно — повесился на Пасху.
Верлибры Далилы Бедианидзе (р. 1952) часто очень вещественны и наглядны: она создает настроение и формирует message стихотворения через повторяющиеся называния и описания предметов и точных деталей, которые помещаются в разные эмоциональные контексты. Большое значение в ее стихотворениях имеют монтажные переходы, которые не бросаются в глаза, но исподволь формируют сюжет.
Гиви Алхазишвили (р. 1945) описывает в стихотворениях ситуации, которые призваны вызвать у читателя потребность в философской медитации и созерцательному отношению к миру. Иногда в его текстах возникают слишком абстрактные пассажи, но от них он всегда умеет возвращаться к живой и осязаемой метафоричности.
Элла Гочиашвили (р. 1956) — автор мистических, драматически эффектных, а иногда и сентиментальных произведений. Стихи ее настолько звучные, что сразу запоминаются.
«Меня гнетет грядущего мерцанье...»
Боль в мутных генах выбивает дробь.
О, Меделэйн, молю, останься в склепе,
О, Меделэйн, не покидай свой гроб, —
Моя душа на глыбах распласталась,
Накрыл ее сухого мха бугор.
Ах, Меделэйн, так плоть моя печальна,
Как стершийся и выцветший фарфор.
(Э. Гочиашвили. «Монолог Родерика Ашера».
Пер. Владимира Саришвили [9])
Если вычесть апелляции к мистике, то поэтическая система Гочиашвили во многом сходна с поэтической системой Гелы Киколашвили (р. 1961).
Омар Турманаули (р. 1959, ныне живет во Франции) и Бату Данелия (р. 1950) — мастера лирических описаний повседневного быта. Оба они выросли в деревне. Вероятно, именно поэтому когда они пишут о городе, то словно бы раскрашивают его нежными, пасторальными красками. Интересно сравнить создаваемый ими образ города с образом, который возникает в стихотворениях Гиги Сулакаури (р. 1953), Андро Буачидзе (р. 1957) и Зазы Тварадзе (1957). Разница очевидна: Сулакаури, или Буачидзе, или Тварадзе пишут про свой город, для каждого из них город — органическая и главная часть мира. Более того, описываемая территория может свернуться до района, в котором живет автор. Например, Буачидзе уже десятилетиями пишет о своем районе Дигоми, о Дигомском мосте, по которому он проходит ночью, и т.п. Вообще Буачидзе склонен к демонстративным персеверациям (зацикливаниям), повторяет из стихотворения в стихотворения одни и те же метафоры, эпитеты, ситуации, настроения, ключевые слова... Акцентируя свои навязчивые идеи, Буачидзе словно бы говорит, что так устроен внутренний мир всех людей, они просто пытаются это скрыть и показать, что их внутренняя жизнь разнообразна. В этих бесконечных, внешне однообразных модуляциях Буачидзе действительно удается создать новую поэтичность.