В.В. Кирющенко
Исследования Чарльза Пирса наряду с работами Уильяма Джеймса и Джона Дьюи знаменуют собой целую эпоху философской истории. Эпоха эта, с одной стороны, в значительной степени воплощая в себе духовное наследие американского трансцендентализма, а с другой — исторически предшествуя началу «философской эмиграции» из Европы в Америку, безусловно, занимает центральное положение в развитии собственно американской мысли, обладая, вместе с тем, очевидной значимостью с точки зрения истории философии в целом. Однако в той ее части, которая касается философии Пирса, составляющей, вне всяких сомнений, ее исходный момент, она по сей день остается малоизученным наследством, лишь от случая к случаю востребуемым в философии науки и аналитической традиции. Работы У. Джеймса, Ф. Шиллера, Ч. Пирса, М. Блонделя и еще нескольких авторов часто объединяют под общим титулом «прагматизм» — несмотря на то, что сам Пирс всегда предпочитал оставаться в одиночестве. Поскольку термин «прагматизм» после 1903 г. все больше стал ассоциироваться с именами Джеймса, Дьюи, Шиллера и Папини, Пирс решил его изменить. Особенно Пирсу не понравилась популяризация прагматизма Джеймсом, так что он придумал новое название для своих идей — прагматицизм. Он говорил, что это название звучит «достаточно безобразно», чтобы ни у кого уже не могло возникнуть желания его присвоить [1].
Хорошо известно, что идеи, популярно изложенные Пирсом в ряде статей на страницах таких изданий, как Journal of Speculative Philosophy и Popular Science Monthly, во многом перекликались с положениями, которых придерживались самые разные мыслители, начиная уже с середины XIX в., но именно Пирс впервые придал им четкий и законченный вид, сформулировав в результате оригинальную теорию познания, ставшую идейным фундаментом его прагматической семиотики [2]. Первая из этих статей, «Закрепление убеждения» [3], послужила, по мнению исследователей, отправной точкой сформулированной Пирсом в более поздний период «теории исследования». В принципе данную работу принято рассматривать в качестве попытки примирения конфликтующих друг с другом постулатов религии и положений естественной науки, — в особенности учитывая то, как эти постулаты и положения сосуществуют в эволюционной теории Ч. Дарвина. При этом, однако, нельзя не учитывать два момента. Во-первых, центральное для упомянутой работы понятие убеждения — как установки, в опоре на которую человек обнаруживает готовность совершить то или иное действие, — Пирс, как полагают, позаимствовал у психолога Александра Бэйна [4]; во-вторых, Пирс понимал эволюционизм вообще как направление, которое должно вновь восстановить утверждавшуюся, по его мнению, еще в метафизике Аристотеля и позднее в ее схоластических интерпретациях у Фомы Аквинского и Дунса Скота идею закона как «энергетически присутствующей» в мире разумности. Все основные теории органической эволюции, как он полагал, имеют свои параллели и в других областях эволюционного процесса; в этом смысле к некоторым моментам развития научного знания вообще, и к идее научного закона в частности он считал приложимой, в равной степени, как теорию Дарвина, так и теорию Ламарка. Кроме того, в качестве иллюстрации эволюционного понятия закона Пирс также рассматривал и философию Гассенди. Такое принятие эволюционизма не столько в качестве отдельной теории, сколько как в целом верного направления мысли тесно связано с излюбленным Пирсом представлением об исторической непрерывности и, в то же время, объективной реальности общих идей. Попытка интерпретации схоластического реализма Дунса Скота при помощи фундаментального для эволюционизма понятия непрерывности нашла свое наиболее отчетливое выражение в так называемой «максиме прагматизма», подробное рассмотрение которой здесь не представляется возможным [5]. Остается лишь отметить то, что, пожалуй, наиболее радикальный и последовательный приверженец идей прагматизма, Карл Поппер, разворачивая свою эпистемологию объективного знания, применяет к идее научного прогресса именно эволюционную теорию Чарльза Дарвина [6].
Заслуживает интереса тот факт, что еще задолго до составления своего «Нового списка категорий» [7] — работы, пожалуй, для прагматизма в целом наиболее фундаментальной и важной, — Пирс переживает сильное увлечение рациональной космологией Лоуренса Хикока и философией романтизма. Сильнейшее влияние на ранние занятия Пирса, углубленно изучавшего критическую философию Канта, наряду с лекциями Ральфа Уолдо Эмерсона оказали сочинения фон Гумбольдта и в особенности «Письма об эстетическом воспитании» Шиллера [8]. Стоит также отметить, что важность возврата к исследованию кантовской философии в том ключе, который был предложен Шиллером и Гумбольдтом, позже была особо отмечена автором «Философии символических форм» Э. Кассирером [9]. Одна из версий списка категорий «романтического» периода представлена в статье Пирса “The Modus of the IT” [10], где он предпринимает первую попытку объединить субъективизм Канта, объясняющий мир в терминах ментальных категорий, и абсолютизм Гегеля, дедуцирующий сознание из «досознательной» активности. Данная попытка изначально подразумевала разработку общей теории, в описании которой должны были использоваться простейшие категории, выражающие идею соотнесенности, с наименьшим возможным дополнением. Изначально всецело опираясь на Канта, Пирс затем отступает от необходимости рассмотрения сознания как совершенно свободного от какого бы то ни было контекста нечто, которое может быть проанализировано в терминах общих способностей. Данная статья не упоминается практически никем из исследователей, а между тем, она представляет собой чрезвычайно интересный документ, который дает возможность проследить некоторые важные моменты формирования прагматизма как философского течения. Ввиду этого представляется целесообразным дать ее краткое изложение. Стоит отметить, что приблизительно к тому же времени относятся такие работы Пирса, как The Categories of I, It and Thou и Analysis of Creation (1857-1861). Однако, несмотря на различия, местами довольно существенные, в терминологии и подходе, все они исходят из одной и той же теоретической установки, поэтому мы можем ограничиться кратким рассмотрением первой из упомянутых работ.
В этой статье Пирс говорит, что единственный из миров, к которому мы имеем доступ и который реален для нас, есть сознание, — мир, определяющий возможность осуществления бесконечного разнообразия протяженных в пространстве и времени манифестаций. Как, учитывая это, чистая рецептивность чувственного восприятия становится сознанием, или, если переформулировать этот вопрос в терминах Пирса, как абсолютно непосредственное может приобрести свойства протяженности в пространстве и времени? Проясняя суть триадического отношения, Пирс заключает, что мир чувственного опыта (абсолютно непосредственное) может проникнуть в мир репрезентируемого (протяженность) посредством откровения (revelation), которое является достоянием мира абстракции (неограниченность, неизмеримость — immensity). Ход мысли Пирса вкратце может быть представлен следующим образом.
Откровение может иметь три абстрактные формы: чистая последовательность (временной ряд плюс идея произвольности), соположенность в пространстве (идея зависимости) и порождение (идея абсолютной зависимости). Что с учетом этого может быть сказано об ощущении? Собственно ощущение не может быть чистой последовательностью, — мы ощущаем или не ощущаем нечто, но не ощущаем промежуток между ощущениями. Мы также не можем иметь в собственном смысле опыт порождения ощущения или чувственного образа, хотя можем бесконечно приближаться к этому опыту благодаря искусству или же посредством использования чего-то внешнего в качестве посредника, который мог бы косвенно указать на порождающую активность, т. е. выстроить опосредованную мотивацию к этой активности. Однако всякое ощущение все же есть некоторое пространственное «пятно», которое обладает протяжением большим, нежели бесконечно малая величина, и которое может быть воспринято как состоящее из зависимых частей целое. Итак, рассматривая ощущение, мы в чистом виде получаем лишь идею пространственной зависимости. Ощущение не есть чистое временное событие и не управляется единственно и по существу течением времени, поскольку, в отличие от абстракции, обладает модусом существования, который не состоит ни в случайности или произвольности, ни в абсолютной необходимости. Иначе говоря, ощущение есть не «в себе», но, будучи по своей природе чем-то конкретным и вместе с тем общим, есть нечто, существующее «для нас», т. е. существующее действительно, — как нечто большее, нежели возможность или вероятность, но меньшее, нежели необходимость. Сказать, что ощущения существуют, значит ухватить понятие существования как условия действительности в противоположность возможности или необходимости. Но если откровение есть «ощущение для нас», а ощущение есть существование, почему тогда понятием существования является именно действительность? Почему существование есть понятие, которое никогда не предъявляет себя в чувственной форме, но тем не менее есть непременная и абсолютная характеристика всякого ощущения? Всякое ощущение должно быть наличным и действительным, — это так, поскольку действительность есть соединение возможности и необходимой формы факта. Чтобы некоторая вероятность стала действительностью, она должна содержать в себе определенный модус необходимости. Будучи некоторого рода событиями, каждое из которых не есть нечто абсолютное, ощущения существуют, и, стало быть, суть нечто большее, нежели простые возможности; поэтому как ощущения, так и понятия о них должны содержать в себе модус необходимости.
Пирс различает три формы необходимости: простая логическая необходимость произвольного существования, которая формирует собрание [11], группу или сообщество; физическая необходимость, или зависимое существование, имеющее своей причиной нечто помимо себя самого; и самодетерминируемая, или абсолютная необходимость, определяющая существование качества, которое Пирс обозначает термином influx (впадение, приток). Ощущения или понятия о них не суть просто логические отношения между произвольно существующими объектами, собранными в группу, т. е. в нашем опыте мы должны думать о существовании всегда как о нечто, имеющем свою причину. Почему так? Потому что на сообщество, которому изначально не противоречит идея случайности, оказывается воздействие через посредство абстракции как абсолютной необходимости, или «притока», последовательно трансформирующего несоотнесенное (произвольное, случайное) в соотнесенное и зависимое, т. е. причиненное.