Так, хлесткое обвинение в «народопоклонстве», брошенное «Вехами» в адрес интеллигенции и народников, есть переадресация критики, направленной в свое время против «Русской Идеи» с ее «народом-богоносцем» и т. п., и, следовательно, не могло косвенным образом не задевать и носителей антиинтеллигентского дискурса 33. При этом, содержание слова «народ» несколько сдвигается: для интеллигенции это, в первую очередь, как будто социальная категория, для «Русской Идеи» — национальная; однако в действительности и для тех, и для других категория эта по преимуществу нравственная и оценочная. Повышенная аксиологичность — есть очередное общее свойство интеллигентского и антиинтеллигентского дискурса.
Аналогичные сдвиги значения обнаруживаются в целом ряде терминов, так или иначе с народом связанных: «святая земля», «избранный народ» и т. п. При этом происходит любопытная переадресация обвинений: если с точки зрения логики антиинтеллигентского дискурса интеллигенция безбожна и противостоят ей православные христиане, то с точки зрения самого интеллигентского дискурса адепты «Русской Идеи» — это язычники, «землепоклонники», преследующие христиан. Еще выразительнее переадресация кличек и прозвищ. «Хамы» — технический термин, заимствованный интеллигенцией из дискурса русской аристократии, когда она стала ощущать себя «аристократией
----------------------------------
33 Следует напомнить, что большинством авторов, стоявших в это время на платформе «Русской Идеи», «Вехи» были восприняты не менее враждебно, чем интеллигенцией.
духа»34. Когда же в хамстве стали обвинять интеллигенцию, то происходит сдвиг значения: хам означает не столько невежу и невежду, сколько Хама, бесстыдно выставляющего наготу отца своего (= Отчизну) на всеобщее позорище.
Как это нередко случается в идейной полемике, происходит и обратный процесс: обидные клички не возвращаются адресанту по принципу «сам дурак», но с гордым достоинством присваиваются себе. Так случилось с «безумцами» (ср. «Безумцев» Курочкина — более чем вольный перевод из Беранже). так случилось с «отщепенцами» (Соколов 1984)35.
До сих пор мы рассматривали интеллигентский дискурс и дискурс «Русской Идеи» в их дополнительности. Действительно, значительное большинство русских интеллектуалов делали определенный и осознанный выбор в пользу одного из них, случаи смены дискурса были редки и лишь подтверждают правило 36, поскольку воспринимаются как эксцесс и измена.
На фоне этой разделенности постоянно, особенно из лагеря «Русской Идеи», раздаются призывы к единению, к созданию национально мыслящей интеллигенции. Любопытно, что при этом почти всегда имеется в виду одна и та же схема: существующая жалкая интеллигенция должна очиститься от своих грехов и заблуждений и проникнуться национальной мыслью, в то время как противоположная и, казалось бы, более простая возможность, связанная с придачей внешнего «интеллигентского лоска» национально ориентированной молодежи, не только не обсуждается, но и, кажется, не осознается. Однако призывы эти остаются безрезультатными, поскольку оказывается, что синтез здесь практически не достижим и интеллигенты-«ренегаты» по каким-то причинам весьма стремительно свою интеллигентность теряют.
---------------------------------
34 Взаимодействие аристократического и интеллигентского дискурса — особая тема. Отметим лишь, что многие особенности русской интеллигенции связаны именно с тем, что субъективно она «наследовала» не своим разночинским «предкам», но — пусть самозванно, пусть лишь «в духовном смысле» — аристократии. Так, русская аристократия, как и европейская вообще. была настроена вполне космополитично, национализм же — плод буржуазной идеологии. Изначальная оппозиционность интеллигенции любой форме власти, ее свободолюбивость и т. п. также определенным образом связаны с наследством аристократического дискурса.
Мы не имеем возможности сколько-нибудь подробно остановиться на процессе этого «наследования», отметим лишь, что для аристократии проходил он совсем не безболезненно. В этом смысле показательна эволюция позиции кн. П. А. Вяземского, в значительной мере определявшаяся переживанием своего рода дискурсивной вытеснен ности, которая способствовала переходу одного из наиболее ярких российских либералов на открыто реакционные позиции.
35 В феврале 1866 г. И. Соколов прочитал во французской газете объявление о выходе книги Ж. Валлеса Les refractaires; заглавие это настолько понравилось ему, что он тут же решил ее перевести. «Однако, прочитав книгу Ж. Валлеса, Соколов увидел, что ошибся в ней: содержание ее было сугубо бытовое, а вовсе не идеологическое, как он предполагал» (Шестидесятники: 406). Тогда Соколов вместе с другим известным нигилистом Варфоломеем Зайцевым быстро компилирует и в том же 1866 г. издает другую книгу под тем же заглавием; очевидно, что Соколова вдохновляло не только стремление к умножению революционного лектюра. но и само слово отщепенцы, употребляемое в значении соли земли. Успеху книги содействовало то обстоятельство, что тотчас по ее выходу Соколов и Зайцев были арестованы в связи с делом Каракозова — отщепенец должен быть мучеником.
36 При этом обычно разочарованный интеллигент переходил в стан сторонников «Русской Идеи», что является очередным, хотя и косвенным, свидетельством первичности интеллигентского дискурса.
Тем не менее, целый ряд ключевых для истории русской культуры фигур не укладывается в эту схему. Имя Чаадаева уже в этой связи было названо, еще важнее Пушкин — певец Империи и свободы, согласно афористической формулировке Г. Федотова. Чаадаев и Пушкин воплотили идеи и образы, которые впоследствии будут в равной мере актуальны и для интеллигентского дискурса, и для «Русской Идеи». После же того как соответствующие дискурсы сформировались, лишь Владимир Соловьев и в определенной мере Георгий Федотов могли с успехом направлять свои усилия в сторону дискурсивного синтеза.
Следует особо подчеркнуть, что дискурсивный синтез совсем не обязательно связан с идеологическим. Так, в годы Гражданской войны Волошин и Короленко занимали весьма близкие идеологические позиции «над схваткой», однако Волошин при этом явно тяготел к «Русской Идее», а Короленко к интеллигентским идеалам.
10. Литературность и мифологизм. Одной из наиболее характерных особенностей интеллигентского дискурса является его выраженная ориентация на художественную литературу. Ориентация эта — двоякая, она в равной мере касается как интеллигентского текста, так и его метатекста. Во-первых, интеллигенту свойственно «делать жизнь» с того или иного литературного персонажа, равно как и интерпретировать жизненную ситуацию сквозь призму литературы, т. е. жизнь по отношению к литературе вторична. Во-вторых, когда заходит речь о типичных интеллигентах, то в качестве примеров таковых фигурируют не столько реальные люди, сколько литературные персонажи, последние выступают в функции своего рода «эталонных» интеллигентов.
Так, в изданной в 1910-1911-х гг. трехтомной «Истории русской интеллигенции» Д. Н. Овсянико-Куликовского мы не встретим имен ни Мещерского, ни Каткова, ни Победоносцева, ни Розанова, ни др. интеллектуалов-«реакционеров», но зато значительное место занимают Лаврецкие и Обломовы; более того, такая ориентация исследования имеет для автора принципиальное методологическое значение:
Предлагаемая книга представляет собою ряд этюдов по психологии русской интеллигенции XIX века, преимущественно по данным художественной литературы. На первый план выдвигаются тут так называемые «общественно-психологические» типы, каковы Чацкий, Онегин, Печорин, Рудин и др. {Овсянико-Куликовский 1910)37.
Производится двойная подмена: вместо реальных людей и исторических типов рассматриваются литературные герои, результаты же этого анализа выдаются за исследования самой «жизни»: Онегин с Печориным оказываются не литературными персонажами, а общественно-психологическими типами. Так, и для В. Кормера интеллигент — это, с одной стороны, Смердяков, а с другой — доктор Живаго (последнего он также решительно осуждает, более того: доходит до утверждения, что весь роман посвящен обличению интеллигента Живаго).
-------------------------------
37 Такого рода наивный реализм вообще отличает писания Д. Н. Овсянико-Куликовского: в своих литературных штудиях он редуцирует литературу к психологии отражению жизни, саму же жизнь рассматривает сквозь призму литературы. Ценность его исследования не в описании феномена русской интеллигенции, но в языке и логике этого описания, ярко демонстрирующего особенности интеллигентского дискурса.
Противника интеллигенции выдает все тот же интеллигентский дискурс: в духе Чернышевского, Добролюбова или даже Писарева Кормер судит и осуждает литературных персонажей как живых людей. Это же характерно и для других антиинтеллигентских авторов, многие из которых были профессиональными литературоведами. Так, М. О. Гершензон в своей «Мудрости Пушкина» выдвигает принцип искренности, согласно которому все написанное писателем имеет жизненные (в первую очередь — биографические) источники, этика подменяет эстетику, фактография — поэтику; Г. С. Морсон трактует героев Достоевского и Толстого: не как литературных персонажей, а как живых людей и т. п.
Итак, интеллигент — это, в первую очередь, литературный тип (вроде пресловутого лишнего человека — не случайно, что эти типажи интерферируют), литературна его сущность, литературно происхождение. Откуда, к примеру, взялось само слово «интеллигент»? Вообще говоря, неизвестно 38, но говорится об этом обыкновенно в том духе, что у Святополка-Мирского где-то сказано, что у Боборыкина в каком-то романе какой-то персонаж произносит это слово — интеллигенция происходит из слов, сказанных по поводу слов, сказанных по поводу слов еtс.