Впрочем, Христос у Достоевского тоже особый: это специфический «русский Христос» (ср., например, в «Идиоте», «Бесах» и др. местах); самое же примечательное, что Христос этот, как и Россия, — вне истины. Ср. в письме к Н. Д. Фонвизиной, написанном еще из Омска, в январе-феврале 1854 г.;
Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной (Достоевский 28-1: 176)28.
---------------------------
28 Логическая структура текстов Достоевского достойна самостоятельного исследования. Конституируется она постоянным напряжением между полюсами неожиданности и нелогичности («вдруг») и сверхсвязанности и сверхлогичности («если ..., то»). При этом, последняя связка чуть ли не демонстративно обнажает то, что позже будет названо парадоксом импликации (высказывание: «Если снег черен, то человек смертен» истинно, поскольку человек смертен), т. е. в приведенном суждении Достоевского с точки зрения логики релевантна лишь его заключительная часть: «мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной». Интересно, однако, и то, как Достоевский этот тезис подготавливает: сначала гипотетически предполагается, что некто может доказать Достоевскому, что Христос — вне истины (здесь важен не только вопрос, кто бы этот некто мог быть и каковы его доказательства, но и то что «доказал мне» — Достоевский заранее готов принять еще не предъявленное ему доказательство), затем это утверждение как бы верифицируется: «и действительно было бы, что истина вне Христа» - Достоевскому исключительно важно доказать, не только то, что он останется с Христом, но и то. что Христос - вне истины. (Позже к обсуждению этого вопроса, правда с принципиально иных позиций, вернется Шестов, для которого «истина», «добро» и т. п. применительно к Богу — наивный антропоморфизм.)
Мотив этот повторится в «Бесах», когда Шатов напоминает Ставрогину его же слова; связь мотивов народа-богоносца, русского Бога и Христа, находящегося вне истины, проступают в этом эпизоде особенно отчетливо (Достоевский 10: 198).
8. Правда и истина. Рассуждения на эту тему — излюбленное занятие как апологетов интеллигенции, так и ее противников. Впервые на ней заострил внимание Н. К. Михайловский, в связи с критикой Бокля и особенно его последователей («боклят»). Для Михайловского основным качеством интеллигенции является ее правдолюбие, но правда эта особая, синтетическая, в которой неразрывно связываются правда-справедливость с правдой-истиной м. В предложенном в «Образованщине» проекте А. И. Солженицын под видом критики интеллигенции возрождает все ту же парадигму: его интеллигенция будущего, временно называемая жертвенной элитой, в перспективе — праведники, соединяющие в себе правду с праведностью.
Писавшими на эту тему после Михайловского авторами эти составляющие как правило разъединялись, и одна из них предпочиталась другой. Так, Бердяев в «Вехах» пытается доказать, что правдолюбие интеллигенции уводит ее от поисков истины (в частности, философской), более того, приводит к интеллектуальной неразборчивости и даже фанатизму. Другие критики интеллигенции (преимущественно почвеннического склада), напротив, доказывают, что интеллигенция находится в плену у истин (при этом это слово употребляется преимущественно во множественном числе; ср. еще у Пушкина: «тьмы низких истин») и не может возвыситься до правды (всегда в единственном числе)30. В последнем варианте часто оказывалось, что коллизия правды и истины есть парафраза рассмотренного выше сюжета об истине и родине: противостоящая истине правда кодифицируется в очень близких к родине образах. Интересный, но никак не неожиданный поворот темы дает уже в перестроечные времена В. В. Кожинов, по простоте душевной полагающий, что противопоставление правды и истины принадлежит Пришвину. Для Пришвина — в бердяевском духе — правда есть предмет веры, в то время как истина — предмет целеустремленных интеллектуальных усилий; для Кожинова правда поверхностна и обманчива, до истины же нужно дознаться. Так, простаки и злонамеренные люди говорят о вине и ответственности Сталина, истина же заключается в том. что Сталин был лишь подставной фигурой, из-за спины которого орудовали темные силы: Каганович, Яковлев (Эпштейн) и др.
---------------------------
29 В «Письмах о правде и неправде» (1877-78) Михайловский идет еще дальше и формулирует триединые условия «системы Правды», требующей такого принципа, который давал бы ответы на все запросы 1) науки, 2) совести и «3) делал бы это с такой силою, чтобы прозелит с религиозной преданностью влекся к тому, в чем принцип системы полагает счастье» (Михайловский 1909: 405-406). Последний пункт следует рассматривать в контексте описанной в «Вехах» общеинтеллигентской практики «сотворения кумира».
30 Впервые правду и истину противопоставил, по-видимому, Тургенев в стихотворении в прозе «Истина и правда» (1882), и в этом противопоставлении решительно взял сторону правды; в еще более заостренном виде эта же идея проводится в стихотворении в прозе «Молитва» (1881), которое может быть интерпретировано как утверждение принципиальной неистинности правды: «Всякая молитва сводится на следующую: „Великий Боже, сделай, чтобы дважды два — не было четыре"» (Тургенев 1982: 172). Все это - в том числе «математическая» аргументация — очень напоминает рассуждения Достоевского о Христе и истине.
9. «Русская идея». Как уже неоднократно нами подчеркивалось, одновременно с интеллигентским дискурсом начал разрабатываться и дискурс, ему противостоящий; за неимением лучшего, мы называли антиинтеллигентским. Он складывался из различных составляющих, и однозначно отождествлять его, например, со славянофильством было бы непозволительным упрощением (как непозволительным упрощением было бы сведение интеллигентского дискурса к западничеству). Позднее весь выработанный в рамках этого дискурса концептуальный комплекс стал называться «Русской Идеей». Название это нельзя считать вполне удавшимся, поскольку дело идет не столько о некоей сформулированной идее, сколько о способе концептуализации, т. е. именно о дискурсе.
Важно подчеркнуть, что хотя оба дискурса формируются практически одновременно и хронологически предшествуют так сказать выходу интеллигенции на авансцену российской общественности, исходным из них следует считать именно интеллигентский. Подобно тому как интеллигентский дискурс развивался в постоянной критике власти (одно из самоназваний интеллигента — критическая личность)31, так «Русская идея» — есть, в первую очередь, критика интеллигенции, т. е. критика критики. Более того, за исключением старших славянофилов большинство идеологов «Русской Идеи» были выходцами из той же среды, что и интеллигенты, а многие из них прошли в своем развитии интеллигентский этап, т. е. стали отщепенцами от отщепенцев. При характеристике таких фигур как Достоевский или Розанов последнее обстоятельство нужно иметь постоянно в виду: закон отрицания отрицания в дискурсивной сфере не действует; страстная тоска по соборности, общинности и т. п. есть тоска отщепенца, которому нет пути назад.
«Русская Идея» существует в двух основных версиях. Первая — преобладающая — начала активно разрабатываться двумя между собой никак не связанными группами: патриотически настроенными литераторами, преимущественно разночинского происхождения, и старшим поколением славянофилов. Как идеи, так и психологический склад представителей этих группировок принципиально различался: у Полевого, Кукольника, Булгарина и др. национальная идея есть, в первую очередь, идея государственная, для славянофилов же, напротив, народ и государство, вполне в интеллигентском духе, противопоставлены друг другу. И в дальнейшем такая двуполюсность (народность vs. державность) будет характерна для этой версии «Русской Идеи». Основными параметрами здесь выступают: географический, национальный 32 и
--------------------------------------------
31 Сугубая отрицательность интеллигенции была разоблачена авторами «Вех». В незавершенной поэме «Россия» М. Волошин характеризует интеллигента:
Оттиснутым, как точный негатив
По профилю самодержавья: шишка,
Где у того кулак, где штык — дыра,
На месте утвержденья - отрицанье,
Идеи, чувства — все наоборот,
Все «под углом гражданского протеста».
Он верил в Божие небытие,
В прогресс и в конституцию, в науку... (и т. д.).
32 Разные авторы различно трактуют этот ключевой термин, в некотором усредненном варианте это обширный комплекс, включающий множество факторов: от биологических до национальной православной церкви.
государственный — и все это окрашивается в тона мессианского мистицизма. Большинство тезисов рождены полемикой с интеллигентским дискурсом, даже «русский Христос» есть, помимо прочего, запоздалая реплика на «русского Бога» Вяземского, который, в свою очередь, был репликой в полемике с патриотами (впрочем, у Достоевского словосочетание «русский Бог» употребляется именно в положительном смысле).
Другая версия «Русской Идеи» была выдвинута В. С. Соловьевым и развита Мережковским, Бердяевым и др. мыслителями и публицистами «серебряного века». Соловьев, признавая жизненную важность описанного комплекса, по сути дела, лишь изменил точку зрения: важен «не замысел России о Боге, но замысел Бога о России». Это был очень сильный ход, выбивающий из-под ног национализма всю метафизическую почву, оставляющий ему лишь область «зоологии». Как показал Соловьев, все славянофильские разработки «Русской Идеи» суть разновидность человекобожия, т. е. Соловьев обвинил славянофилов именно в том, в чем последние обвиняли и интеллигенцию, и католичество, и Запад вообще.
Интеллигенция и сторонники «Русской Идеи» существуют в общем дискурсивном пространстве, это так сказать различные ответы на одни и те же вопросы. Не приходится удивляться поэтому постоянному взаимопроникновению интеллигентского и антиинтеллигентского дискурсов, постоянной переадресацин терминов и связанных с ними обвинений. При этом определенным образом трансформировалась как семантика этих терминов, так и их референция, область отнесения.