Не менее важен и другой аспект. В жертве за свободу в центре внимания находится жертва, а не свобода. Последняя понимается крайне упрощенно, чуть ли не как механическое следствие жертвы. Свобода есть внешнее по отношению к субъекту пространство, куда, если воспользоваться выражением А. И. Солженицына, нужно «продавиться». А следует ли это пространство искать на Западе или Северо-востоке с точки зрения логики дискурса — вопрос в достаточной степени второстепенный.
5. Отщепенцы vs. соль земли. Одним из постоянных мотивов интеллигентского дискурса является оторванность интеллигенции от народа, даже противопоставленность ему. Отмечавшаяся выше внутренняя раздвоенность интеллигенции в полной мере проявляется и в этом отношении. С одной стороны, сурово осужденное авторами «Вех» едва ли не религиозное поклонение народу; оторванность от народа — вина и грех интеллигенции, требующие искупительной жертвы. С другой стороны, постоянное преувеличение роли интеллигенции, ее исторической миссии, ответственности и вины в писаниях как адептов интеллигенции, так и ее хулителей. Мы уже приводили слова
133
Г. Федотова об уникальности русской интеллигенции в мировой истории. Не только уникальна, но и беспрецедентно значительна с точки зрения интеллигентского дискурса и ее роль в русской истории. Так, Иванов-Разумник всю историю русской культуры и общественной мысли, начиная со второй половины XVIII века, представляет исключительно как историю интеллигенции:
История русской общественной мысли есть история русской интеллигенции (Иванов-Разумник 1997: З)18.
Ему вторит спустя полвека яростный критик интеллигенции Владимир Кормер: «Проблема интеллигенции — ключевая в русской истории» — так начинает он свое, написанное в 1969 году, антиинтеллигентское эссе (Кормер 1997: 209). Интеллигенция скорее готова признать свою ответственность за октябрьский переворот и последовавшую за ним национальную катастрофу, чем согласиться с тем, что она фактического влияния на ход событий не оказывала вовсе.
Русской интеллигенции, в отличие от западной интеллектуальной элиты, нет места в структуре общества, она ускользает от всех социальных классификаций, ее невозможно квалифицировать ни с точки зрения ее профессиональной, ни классовой, ни какой бы то ни было иной социальной принадлежности. В социально структурированном обществе (как в дореволюционном сословном, так и в советском «бесклассовом») интеллигенция выделяется сугубой неприкаянностью, она как бы вообще не от мира сего 19.
Враги интеллигенции говорят о презренной кучке отщепенцев; ее апологеты кодифицируют интеллигенцию в терминах апостольства, причем последнее понимается в двух значениях одновременно как учительство и как готовность к жертве. По сути же дела имеется в виду почти одно и то же: во-первых, крайняя немногочисленность, во-вторых, оторванность о среды. Различия касаются, в первую очередь, наиболее поверхностных, оценочных компонентов значения: в одном случае дело идет о темных личностях, сбивающих народ с истинного пути, в другом — о светлых личностях, его на этот путь выводящих. О том, что это действительно две стороны одной и той же медали, со всей убедительностью свидетельствует «веховская» критика: когда интеллигенция квалифицируется как секта, имеется в виду одновременно как ее отщепенчество, так и (лже)апостольство.
Тем не менее, апостольство включает важный семантический компонент, существенным образом отделяющий его от отщепенчества: избранность. Интеллигенция — это избранный круг, парадоксальным образом сочетающий принципиальную демократичность убеждений с элитарностью психологических установок. В обычных интеллигентских разговорах о том, что интеллигентом-де может стать любой, вне зависимости от образования, не говоря уж
-------------------------------
18 Хотя начало русской интеллигенции Иванов-Разумник ведет с середины XVIII века, «со времен Новикова, Фонвизина и Радищева», отдельных ее представителей и даже целые группы их он видит и в XV веке («группы» Нила Сорского и Иосифа Волоцкого), и в XVI веке («партия приверженцев Максима Грека»), не говоря уж о более поздних временах.
19 Следует все же отметить, что в сравнительно непродолжительный послереволюционный период интеллигенция была причислена к эксплуататорским классам, однако и среди них она не удержалась, поскольку вскоре появилась категория «трудовой интеллигенции». В отстоявшейся советской общественной модели интеллигенция - не сословие, не класс, а прослойка, крайне незначительная как по своей численности, так и по своему значению.
о происхождении, умалчивается другое: быть интеллигентом значит быть признанным в качестве интеллигента 20. Интеллигенция весьма ревностно следит за чистотой своих рядов, то и дело отказывая кому-то в праве называться интеллигентом, проявляя при этом подчас такую нетерпимость, что, начиная, по крайней мере, с 1860-х годов, регулярно раздаются протесты против произвола «либеральных жандармов». Когда А. И. Солженицын лишил всех интеллигентов права называться этим именем, он лишь довел до логического предела уже существовавшую до него тенденцию.
Интереснее другое: критерии интеллигентности, как правило, явно не формулируемые, не имеют почти никакого отношения к интеллектуальной сфере (т. е. с точки зрения интеллигентского дискурса ни ум, ни образованность сами по себе не делают человека интеллигентом, но и вообще как бы не очень нужны; во всяком случае, заострять внимание на этих качествах считается чуть ли не дурным тоном) и концентрируются в сферах этики (интеллигент не может быть непорядочным человеком) и идеологии (интеллигент не может быть реакционером). Однако было бы опрометчиво делать отсюда вывод, что любой прогрессивно настроенный порядочный человек автоматически может считаться интеллигентом. Все эти и другие, подобные им, признаки по сути дела играют лишь сугубо вспомогательную, негативную роль (по принципу: «Нет, NN не интеллигент — хам»). Определяется интеллигент иначе: тем как он чувствует, думает и говорит, иными словами — через соотнесенность с интеллигентским дискурсом: те, для кого это так сказать «родной язык», опознают такого человека в качестве своего. Самоопределение же через принадлежность к языку характерно — во всяком случае в плане психологическом — не столько для группировок социального (хотя в определенной мере и для них тоже), сколько национального типа.
О том, как связанные с избранничеством стереотипы вели интеллигенцию к деградации, подробно говорится в «Вехах», нас же более интересует система образов, в которых происходит кодификация интеллигентской элитарности. Даже самый поверхностный анализ свидетельствует о том, что решительно доминирует библейская образность: апостолы, новые люди, избранный народ, малый остаток (Рареrnо 1988, ср. также приведенные выше рассуждения А. И. Солженицына). Так, Белинский в письме к Герцену в мае 1844 г. (т. е. задолго до обострения «еврейского вопроса») мотивировал невозможность своего сближения со славянофилами в следующих выражениях: «Я жид по натуре, и с филистимлянами за одним столом есть не могу» (ср. Оксман 1958: 381-382).
-------------------------------
20 Ср. типичное рассуждение Иванова-Разумника: К группе интеллигенции может принадлежать полуграмотный крестьянин и никакой университетский диплом не дает еще права его обладателю причислять себя к интеллигенции (Интеллигенция 1993: 74). Вопрос же о том, кто решает причислить ли к интеллигенции того или иного полуграмотного (а почему бы и не неграмотного вовсе?) крестьянина и отказать ли тому или иному обладателю университетского диплома, в рамках интеллигентского дискурса вообще не ставится
6. Интеллигент и еврей. Связь русской интеллигенции с еврейством рассматривается обычно лишь в контексте ее юдофилии и значительности доли интеллигентов еврейского происхождения. Последнее обстоятельство — прожидовленность русской интеллигенции — особенно охотно обсуждается ее противниками из националистического лагеря, нередко приводящими и соответствующие статистические выкладки. Интеллигентские же авторы обычно отвечают на это в том смысле, что для порядочного (= интеллигентного) человека национальность никакой роли не играет вовсе, для него нет ни эллина, ни иудея.
Причина иррелевантности национальной проблематики для интеллигенции представляется вполне очевидной, хотя искать ее следует не столько в декларативно-идеологической, сколько, как правило, в неосознаваемой дискурсивной сфере: общеязыковая национальная терминология в интеллигентском дискурсе задействована для кодификации иных (социальных, идеологических) отношений; для обсуждения собственно национальной проблематики по-просту нет адекватных языковых средств, проблема оказывается не переводимой на интеллигентский язык 21. Если интеллигенция кодифицирует себя в национальных образах, то внутри интеллигенции о национальных различиях говорить не приходится. Националистическая проблематика неприемлема для интеллигенции не столько потому, что это чужая идеология, сколько потому, что это чужой язык. Всё это создает предпосылки для сугубой толерантности интеллигенции именно в национальном вопросе. Последнее обстоятельство представляется тем более заслуживающим внимания, что, вообще говоря, интеллигенции свойственна вовсе не толерантность, а, напротив, принципиальность, доходящая до нетерпимости и даже фанатизма (что подробно описано в «Вехах»),
Сказанное, однако, представляет лишь одну сторону дела. Национальная проблематика ставилась интеллигенцией весьма остро, однако почти всегда осознавалась в иных, вненациональных терминах. Так, мы не встретим в рамках интеллигентского дискурса обсуждения проблем взаимоотношения различных народов, межкультурных контактов и т. п. Когда же речь, как будто, идет о межнациональных столкновениях, в действительности имеется в виду не отношение типа народ-народ, но угнетатели-у гнетенные, народ-государство и т. п. Даже армяно-тюркские конфликты трактовались интеллигенцией таким образом, что ответственность за них возлагалась не на какую-либо из конфликтующих сторон, но почти исключительно на угнетавшую их обеих государственность. Поэтому интеллигенцию и волновали не французы с англичанами, но, в первую очередь, польский, еврейский, армянский и другие «вопросы». Народы делились на угнетателей (римляне, филистимляне, татары, турки, немцы и др.) и угнетенных (евреи, поляки, греки, болгары, армяне и др.), причем основания для такого разделения были скорее мифические, чем реальные общественно-политические или даже исторические.