Не поразительно ли, что история нашей общественной мысли делится не на этапы внутреннего развития, а на периоды господства той или другой иноземной доктрины? Шеллингизм, гегелианство, сен-симониз.м, фурьеризм, позитивизм, марксизм, ницшеанство, неокантианство, Мах, Авенариус, анархизм — что ни этап, то иностранное имя (Вехи: 94-95; курсив мой. — М. Л.).
С другой стороны, дело очевидным образом идет не просто о перенесении, трансплантации западноевропейской модели — помещение ее в принципиально иной культурный контекст приводит к ее перекодировке в терминах, специфических именно для русской культуры, трансформации, в результате которой многие из исходных компонентов были утеряны, а некоторые добавлены, и, что еще важнее, большинство акцентов было смещено, например, «передвинуто» из интеллектуальной сферы в сферу нравственную 6. В результате такого транскультурного перевода русская интеллигенция и с содержательной, и с функциональной точки зрения оказалась явлением принципиально иного порядка, нежели западная интеллектуальная элита 7.
С этим же связан один из многочисленных парадоксов русской интеллигенции: «чужое» является сокровенным «своим» (это мироощущение было выражено еще Батюшковым формулой «Чужое — мое сокровище» 8). А это, в свою очередь, приводит к следующему парадоксу: если проинтеллигентски настроенные авторы, как правило, подчеркивали ее западный (что в данном контексте означало также и передовой) характер, то для авторов антиинтеллигентской направленности она, напротив, представляет собой специфически российский феномен 9 в истории мировой культуры. Казалось бы, последнее обстоятельство авторами почвеннической ориентации должно было бы занесено в актив интеллигенции, однако этого не происходит: уникальность интеллигенции определяется ее сугубой «неправильностью», «неорганичностью» — интеллигенция оказывается одновременно и испорченным «своим» и неправильным «чужим».
---------------------------------
5 Здесь следует отметить принципиальное отличие в выраженной в самоназвании психологической ориентации таких групп, как «интеллигенты» и «нигилисты», с одной стороны, от «любомудров» — с другой: первые, будучи в достаточной мере оригинальными феноменами русской культуры, декларативно ориентировались на (неопределенный) Запад, вторые, зависимые от вполне определенной (немецкой) философской традиции, демонстративно от подобной ориентации отказываются.
6 С этим связана и, отмеченная еще авторами «Вех», одна из самых знаменательных особенностей русской интеллигенции, разительно отличающей ее от западной интеллектуальной элиты: пренебрежительное отношение к образованности и к силе интеллекта (это пренебрежение отразилось и в кличке «образованшина», специально для этой цели сконструированной А. И. Солженицыным).
7 Ср. в этой связи судьбу западноевропейского позитивизма на русской почве, давшего, помимо прочего, такое специфически русское явление как нигилизм — европейская «положительность» обернулась сугубой отрицательностью. Ср.: Когда молодой естествоиспытатель во Франции середины XIX в. резал лягушку, это означало желание сделать еще одно открытие или сдать еще один экзамен. Когда лягушку режет Базаров, это <...> означает отрицание всего (Лотман, Успенский 1975: 175; разрядка авторов. — М.Л.).
8 Для Батюшкова важен здесь и этимологический смысл сокровища — «сокровенное», «скрытое» («Сокровище мое, куда сокрылось ты»),
9 Ср. формулировку Г. П. Федотова: Говоря о русской интеллигенции, мы имеем дело с единственным, неповторимым явлением истории (Федотов 1991: 67). Г. Федотов занимает особое место в истории русской мысли и к антнинтеллигентскому направлению отнесен быть не может, однако в цитированной статье он не только исследует русскую интеллигенцию, но и вершит суд над ней.
Особый интерес в этом отношении представляет позиция А. И. Солженицына, с точки зрения которого советская интеллигенция не достойна даже своего звания и должна быть переименована:
...сей образованный слой, все то, что самозвано и опрометчиво зовется сейчас «интеллигенцией», называть образованщиной (Солженицын 1995:99; курсив автора. — М.Л.).
Спору нет — «образованщина» звучит обиднее, но — вопреки писателю — вовсе не из-за своего корня, но суффикса, некогда служившего знаком высокого церковнославянизма, ныне — просторечия («деревенщина-засельщина» и т. п.; ср. также старое прозвище интеллигенции: «кружковщина»). У всякого, кто хотя бы в общих чертах знаком со складом мысли писателя, особенно же с его лингвистическим мировоззрением, здесь не может не возникнуть недоумения: слово русского звучания конструируется им специально в качестве сниженного варианта «иностранного» — «свое» оказывается хуже, ниже «чужого». В этой связи следует отметить, что тенденцию употреблять русское в снижающем значении Солженицын считает характерной именно для образованщины и как таковую сурово осуждает:
...пройдитесь по знатным образованским 10 семьям, кто держит породистых собак, и спросите, как они собак кличут. Узнаете (да с повторами): Фома, Кузьма, Потап, Макар, Тимофей (Солженицын 1995:119-120)11.
Отмеченная двойственность имеет самое непосредственное отношение к проблеме свободы. Ориентация на Запад для интеллигенции психологически всегда означала, в первую очередь, ориентацию именно на свободу. С другой стороны, сам факт ориентации на какую-либо готовую модель вообще, особенно же заимствованную с Запада, мог означать и прямо противоположное — ограничение свободного поиска, попытку втиснуть все многообразие жизни в прокрустово ложе готовых решений. С славянофильско-почвеннической точки зрения свобода не может быть результатом «рабского подражания»; более того, православный Восток с его идеалом органической соборности воспринимается как внутренне более свободный по сравнению с механическим Западом со всеми его рассудочными и формальными свободами.
-------------------------------
10 Сомнительная форма от «образованщины»; скорее всего, финаль«-ским» пришла из интеллигентских семей. (Д. Штурман в вышедшем под редакцией А. И. Солженицына исследовании предлагает более корректную форму образованщицкий, однако ввиду явной неудобоупотребительности термина и она предпочитает говорить не об образованшине, а об интеллигентоидах. — Штурман 1993: 147-148.)
11 Любопытно, как в этой связи должен оцениваться Крылов с его «А Васька слушает да ест», где Васька — не только кот, но и, как известно, Наполеона Вообще же традиция называния животных (в первую очередь лесных, но затем и домашних) человеческими именами восходит к мифу и фольклору, и никакого отношения к пренебрежению русскостыо не имеет.
4. Жертва vs, работа. Жертвенность является одной из центральных категорий русской интеллигенции, причем самым непосредственным образом связанной с проблемой свободы: интеллигент (варианты: народоволец, революционер и т. п.) жертвует собственным благополучием, а в идеале — и жизнью ради свободы и счастья других (т. е. народа).
Этот интеллигентский лейтмотив имеет двойственное происхождение: несмотря на то что дореволюционная интеллигенция в целом характеризовалась как антиаристократическим, так и атеистическим настроем, он восходит, с одной стороны, к традициям бескорыстной революционности российского дворянства (так, Герцен называет декабристов «воинами-сподвижниками, вышедшие сознательно на явную гибель» и «мучениками будущего»), а с другой стороны, к библейским формулам типа «душу свою за други своя»12. Как бы то ни было, стереотип жертвенности оказывается гораздо более устойчивым, нежели любые политические, идеологические и т. п. разногласия в среде русских интеллигентов. Если и есть что-то общее в психологическом складе Ленина и Солженицына, так это, в первую очередь, умиленность формулой: «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Так, по А. И. Солженицыну:
Проход в духовное будущее открыт только <...> через сознательную добровольную жертву. Меняются времена — меняются масштабы. 100 лет назад у русских интеллигентов считалось жертвой пойти на смертную казнь 13. Сейчас представляется жертвой — рискнуть получить административное взыскание. И по приниженности запуганных характеров это не легче, действительно (Солженицын 1995: 127).
Впрочем, тут же выясняется, что «административные взыскания» упомянуты в целях разве что риторических — жертва имеется в виду самая что ни на есть настоящая:
Из прошедших (и в пути погибших) одиночек составится эта элита, кристаллизующая народ (Солженицын 1995: 128)11.
В высшей степени примечательно, что к искупительной жертве Солженицын зовет не кого-нибудь, а все тех же-порицаемых им образованцев, вернее — их детей (жертва должна быть безвинной!):
<...> осваивать жестокий Северо-восток <...> придется нашим излюбленным образованским детям, а не ждать, чтобы мещанство ехало вперед. <...> Из нашей нынешней презренной аморфности никакого прохода в будущее не оставлено нам, кроме открытой личной и преимущественно публичной (пример показать) жертвы (Солженицын 1995: 127-128; курсив автора. - М.Л.).
-----------------------------------
12 Как уже неоднократно отмечалось, многие интеллигенты происходили из духовенства. Тем не менее, сводить проблему к происхождению и воспитанию было бы заведомым упрощением. Важнее вскрыть внутреннюю логику концептуализации. Как отмечал еще С. Булгаков и др. авторы <Вех», ниспровергшая Бога интеллигенция возводит на опустевшем месте кумиры (главным из которых является народ), которые кодифицируются в привычных религиозных терминах.
13 Это очень важная проговорка, выдающая интеллигентские корни писателя: на смертную казнь шли лишь те из интеллигентов, кто вслед за народовольцами встал на путь терроризма. При этом — тут Солженицын совершенно прав — сам террорист (и духовно его питавшая интеллигентская среда) жертвой считал себя, а не того, против кого его террористический акт был направлен.