Ф.Н. Глинка, обеспокоенный религиозно-нравственным и общественным состоянием современного ему мира, хотел в предисловии к поэме показать, что "худое направление", проявляющееся в последнее время открыто, без зазрения совести, словно бес, развязанно и цинично откровенничавший перед Макарием Великим, имеет свои корни в истории. В качестве доказательства поэт приводит мнения и суждения исключительно иностранных авторов, как обозначавших в своих художественных произведениях отступления человечества от дороги, ведущей в Небеса, так и открыто отрицавших Бога и святотатствовавших (Прудон: "Бог – это зло"). Тут и Грессе, и Шекспир, и "сам праотец нынешней философии Спиноза", но в основном это современники Федора Николаевича: так нелюбимый им философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель (1770–1831), а в его лице и все "гегелисты", среди которых прежде всего автор "Жизни Иисуса", отрицавший достоверность Евангелий Давид Фридрих Штраус (1808–1874), писатель Александр Дюма-сын (1824–1895), духовный историк и поэт Эдгар Кинэ (1803–1875), безбожники Карл Грюн (1817–1887) и Пьер Жозеф Прудон (1809–1865), "диктатор", генерал Луи Эжен Кавеньяк (1802–1857), автор "Истории Французской революции" Адольф Тьер (1797–1877), римский папа Пий IX (1792–1878), французские и немецкие пасторы и архидиаконы… И никого из русских! Как будто "апокалиптическая словесная саранча" в виде идей "разнузданных орд коммунистов" и "всесокрушительных учений туманных мыслителей" еще не свалилась на землю русскую, а витала вокруг нее молвой газетных и журнальных сообщений.
Поэт призывал прислушаться к апокалиптическому гулу, возникавшему то в одной, то в другой точке Европы, вдумчиво отнестись к картинам тех или иных кровавых событий, развивавшихся подобно описанным в Откровении Иоанна Богослова. "Присмотритесь хорошенько к событиям века, – обращался он к читателям-современникам в предисловии к поэме, в которой собирался изобразить видение благочестивого монаха IV века, – прислушайтесь к говору народов. – Откуда эта тревога на земле?… Это множество вопросов? Эти пытливые пересмотры давно решенных дел? – Эта потаенная война новой мысли с старыми понятиями? – Что значат все эти поверки верований, этот гласный, всеобщий суд народа над народом, человека над человеком?! – "Покайтесь! – увещевает церковь, – исповедайте грехи свои!" – И никто не слушает церкви, а между тем, бессознательно, сама собою, происходит на земле великая вселенская исповедь: всякий высказывает вслух не только грехи, даже малейшие слабости – своего соседа!" . Только Православная русская церковь и священная самодержавная власть представлялись для Ф.Н. Глинки незыблемыми.
Однако общественное сознание и настроения в России, во многом подверженные уже заметному западноевропейскому влиянию, вызывали тревогу и растерянность поэта. "Не замечаем ли мы, что с каждым днем все более и более встречается какая-то неловкость в бытах наших? – писал он в раннем предисловии к "Видению Макария Великого". – И как же этому быть иначе? Всмотритесь и сознайтесь, что мы идем ощупью. Все пути перепутались, все маяки погашены; об отклонении магнита, на компасах, ведут спор, а звездам не верят! – И в этой беспутице, когда старые дороги покинули, а новых найти не умеют, всякий направляет свой корабль по своим догадкам" . Эти "догадки" автор поэмы и представил в тех картинах, которые нарисовал в видении Макарию Великому вертлявый бес. Все фантасмагорические сцены будущего в поэме дышат апокалиптическим ужасом, растлением и безумием, постигшим человечество.
Познакомившись в 1840 году с поэмой Ф.Н. Глинки, М.П. Погодин, по-видимому, просто не решился публиковать такое странное "Видение". Может быть, у издателя вызвали сомнение резкие и невероятные картины будущего, нарисованные старым и почитаемым другом смело и с большим размахом поэтического воображения. Однако в "Прибавлении" к поэме, написанном по следам событий Февральской французской революции 1848 года, Федор Николаевич с горечью отмечал, что все его, казалось бы, причудливо-фантастические предсказания десятилетней давности сбываются сейчас и уже вышли из рамок неопределенного художественного времени. События из сатанинских "тайных книг" как бы оживали, разворачивались в современной действительности, и не были уже принадлежностью вымышленного пространства. "Всё, что здесь написано (кроме небольших позднейших прибавл<ений>), было написано задолго до последних событий в Европе, – подтверждал автор актуальность своего сочинения и верность апокалиптических предчувствий. – Не требующие никаких дальнейших объяснений, эти события говорят сами за себя. Рука Провидения сорвала символическую печать, разоблачила лицо тайны. И несть уже тайны иже не открывается!.. Все, что некогда творилось и мыслилось в сокровеннейших углах домов, проповедуется теперь на кровлях. Тиснение и свободное слово огласили всё домашнее, всё задушевное. – Чудные дела довелось нам видеть!!.. Все уставы переставляются; все привычные взгляды на мир, на жизнь, на человечество получают направление новое, небывалое. Все вековые здания как будто назначены на сломку. Европа распускается как старый невод, тает как соль, под которую подтекла вода. Все творение гражданственности пересотворяется".
Кровавые события 1848 года во Франции Федор Николаевич воспринимал особенно болезненно, под их впечатлением он написал "Позднейшее прибавление" к поэме, в котором отмечал подтверждение словам "вертлявого существа", говорившего Макарию Великому, что "бесы станут заходить к людям разве только затем, чтоб дивиться на людей, чтоб у них учиться". Современная поэту действительность приводила тому чудовищные свидетельства: "Прежде анатомировали только трупы, теперь самые болезненные рассечения хирургические производят над живым человеком! – Хотите ли добавить к этому, что (в сем 1848-м году) мессинцы, схватив у неприятеля 30 человек, сжарили их и съели, что венгерцы сдирали с живых людей кожу, что баррикады парижские освещались головами человеческими, у которых вырвали язык и, вместо него, налили в рот сала и вставили фитиль, взоткнув эти лампады на колья; хотите ли добавить еще, что в Трансильвании жарили младенцев и заставляли матерей оборачивать вертели, на которых сжигались их дети; прибавьте, что в Париже затевали живые баррикады, т.е. поставить вместо шанцев детей, старух и жен граждан и стрелять из-за них по городу <…> – и вы согласитесь, что всё это рисует перед вами время, едва ли похожее на какое-либо другое" . Таковы были жутчайшие аргументы, доказывающие, что материальный и общественный прогресс не только не идет рядом с "успехами нравственными", но и по-разбойничьи, по-дьявольски разрушает духовные первоосновы земного бытия.
В подтверждение мысли о резком нравственном падении человечества Ф.Н. Глинка приводил события недавнего прошлого, которые на фоне событий 1848 года представлялись как элегантный сказочный сон человечества. "А хотите ли, посредством исторического факта сделать поверку: куда повел прогресс нынешнее человечество? – задавал автор поэмы риторический вопрос и тут же отвечал: – Вот пример: в 1745-м году в сражении при Фонтенуа обе сражающиеся стороны, сойдясь близко, остановились и учтиво одна другой предлагали честь первого выстрела… Как же сравнить эту прошлую людскость с нынешним людоедством?!.." . Все это убеждало автора в том, что сочиненная им во второй половине 1830-х годов поэма сохраняла значимость и актуальность своего содержания и в конце 1840-х годов, подтверждало правоту ее основной идеи, почерпнутой из жития Макария Великого и развитой в духовных беседах преподобного Отца Православной церкви. "После всего этого, – заключал Федор Николаевич все наброски вступления к своей поэме, – хотя не хотя, не должны ли вы сознаться, что едва ли не настало уже время, когда бесы могут придти учиться у людей?".
Не так эмоционально-трагически воспринимал происходившие общественные катаклизмы Ф.И. Тютчев. Кстати, он, как и Ф.Н. Глинка, считал, что в охваченной революционным брожением Европе Россия остается еще той здоровой действительностью, которая является спасительной для человечества. В апреле 1848 года Ф.И. Тютчев направил императору Николаю I написанную по-французски записку о положении Европы после Февральской революции (впервые напечатана в Париже в 1849 году под заглавием "Россия и Революция"). В ней он отмечал: "Давно уже в Европе существует только две действительные силы – Революция и Россия". И далее пояснял различие этих двух образовавшихся в мире духовных полюсов: "Россия прежде всего христианская империя; Русский народ – христианин не только в силу православия своих убеждений, но еще благодаря чему-то более задушевному, чем убеждения. Он христианин в силу той способности к самоотвержению и самопожертвованию, которая составляет как бы основу его нравственной природы. Революция – прежде всего враг христианства! Антихристианское настроение есть душа Революции; это ее особенный, отличительный характер. Те видоизменения, которым она последовательно подвергалась, те лозунги, которые она попеременно усвоила, все, даже ее насилия и преступления, были второстепенны и случайны: но одно, что в ней не таково, это именно антихристианское настроение, ее вдохновляющее, и оно-то (нельзя в том не сознаться) доставило ей это грозное господство над вселенною. Тот, кто этого не понимает, не более как слепец, присутствующий при зрелище, которое мир ему представляет".