Ничипоров И. Б.
Творчество иеромонаха Романа (Матюшина) явило собой уникальный вариант бардовской поэзии, получившей интенсивное развитие в России второй половины ХХ в. Его произведения рождались на стыке древнейшей традиции молитвенного псалмопения, фольклорной культуры, вековых пластов русской духовной лирики (от Ломоносова, Державина до Тютчева и позднего Пастернака), на почве знаменательного переосмысления традиций отечественной поэзии ХIХ-ХХ столетий.
Сама поэзия предстает в песнях о.Романа как особая ипостась молитвенного делания, Богообщения. В ряде стихотворений ключевым становится сокрушенное обращение лирического "я" к собственной душе, стремящейся освободиться от унылой Богооставленности. В стихотворении "И обошли стороною…" (1991) раздумья о пройденном "пути утрат", соединяясь с напряженной рефлексией о крестном пути Христа ("Много са-дов, но выбрал // Он Гефсиманский сад"), оказываются созвучными образности Псалтири:
… Воды, взыдоша воды,
Мрак над моей главой…
Больно, душе? Да что ты!
Будто тебе впервой! (1,34)
Символическое овеществление образа души, уподобляемой то "потерянной драхме при дороге", то дому, "исполненному нечистоты и мрака", происходит и в близких притче стихотворениях "Не сохранила Божье, не сумела…" (1994), "Исполнился мой дом нечистоты и мрака…" (1995). В первом нелегкий поиск Бога, постепенное молитвенное освещение "потерянной драхмы" составляет сердцевину лирического сюжета. Во втором же неторопливое течение мерного шестистопного ямба, органичное соединение старославянизмов и народно-поэтической стилистики ("В чем горюшко твое?") сопутствуют развитию образного параллелизма между душевной жизнью и напоминающим о Творце бытием созданного Им мира:
Исполнился мой дом нечистоты и мрака
Хозяин занемог, и ночь зело темна.
Не потому ль вчера так безутешно плакал
Какой-то сирый птах у моего окна? (1,136).
Молитвенный настрой конденсируется в песнопениях о.Романа и в образе священнобезмолвия, "неизреченных глаголов", рождающихся в душе лирического "я". Так, в стихотворениях "Хочу молчать, за всех и вся смиряясь…" (1994), "Неизреченные глаголы" (2001) развертывается идущий от Жуковского, Тютчева мотив словесной невыразимости глубин душевной жизни, который проецируется здесь на процесс молитвенного Богопознания. Тютчевская возвышенно-риторическая стилистика сращена у о.Романа со скорбно-лирическими интонациями, которые в сочетании с тихим, мягким звучанием гитарных струн создают неповторимую атмосферу интимного размышления о Боге, негромкого разговора, исподволь вовлекающего в эту атмосферу душу, ищущую укрепления в вере: "О тишина! О мрак Богопознанья, // Затмивший жалкий человечий свет…" (1,84). Тютчевской же поэзии созвучны здесь тяготение словесной формы к максимальной сжатости, афористичности, параллелизм души и природной жизни. Молитвенные "неизреченные глаголы" противопоставлены о.Романом гордому многословию:
Не может тайна быть явленной,
Не светит солнышко в нощи.
На то они – неизреченны,
Что невозможно изрещи. (2,123).
Художественно прочувствованное молитвенное действо напрямую соотнесено в поэзии о.Романа с вехами церковного календаря, богослужебной практикой. В этой связи стоит выделить произведения, прямо или косвенно связанные с великими праздниками ("А завтра – Вознесение Христово…", 1996, "Благовещение", 2001), а также поэтический цикл 2001 г., охватывающий путь от Вербного Воскресения до Пасхи, от страдания к очищению в Пасхальные дни ("Христос Воскресе!", "На Пасху")
Стихотворение "Благовещение" выстраивается как безыскусный рассказ, тонкое наблюдение за жизнью Божьего мира и души в день "памяти Всехвальной Госпожи". Образ мира оказывается здесь двуплановым, ибо сквозь зримую серость дня проступает благодатный "пречудный свет" высшей радости, в земном ощущается сокровенное и чудесное, что повышает степень словесной экспрессии ("Без звонаря заколоколил Храм"), а молитвенное славословие в завершающих строках предстает как венец бытия лирического героя, его проникновенного монолога: "И все слилось в Архангельском лобзаньи: // Господь с Тобою, Дево Мариам!" (2,74).
Обращенный же к событиям Страстной седмицы поэтический цикл соединяет процесс самоуглубления поэта-певца в тайну личностного восприятия голгофской драмы и вселенские обобщения, основанные на вчувствовании в сокрытую динамику евангельских эпизодов. Особенно заметны здесь посвященные Входу Господню в Иерусалим стихотворения "Грядет Господь на вольное страданье…" и "Боюсь елейных глаз и прогибанья…", которые содержат, по существу, обобщение об изломах мировой истории, порожденных греховной "двуликостью" человеческой души: "И потому Распни таит Осанна, // И вайя претворяются в шипы…" (2,76). Показательна динамика интонационного рисунка в цикле, которая связана с нарастанием внутреннего трепета лирического "я" – от лирически-умиротворенных воспоминаний Великого Вторника о матери, открывшей герою знание о распятом и воскресшем Боге ("Матушке Зосиме"), изумленного видения милостивого самоотвержении Спасителя, "не оттолкнувшего стопы" Иуды на Омовении ("К великой милости взывает…"), к потрясенному сокрушению о человеческом падении в "день Великого Пятка", что проявляется во взрывных, предельно эмоциональных интонациях поэтической речи:
Так возлюбить! До Смерти! Боже! Боже!
Кого? За что? И кто вместил сие?
Собор убийц Любовь познать не может, –
И Мертвого пронзает копие! (2,81).
Жанровая близость многих стихотворений о.Романа молитвенному обращению к Богу в процессе как церковной службы, так и повседневного размышления о мире, во многом обусловлена глубинным родством его песенно-поэтического творчества апостольскому служению, призванному возвратить нации забытый опыт Богообщения.
Существенной в произведениях иеромонаха Романа становится и напряженная саморефлексия о себе как творческой личности, о философии творчества, духовном и общественном предназначении поэта.
Эти размышления связаны подчас у о.Романа с переосмыслением мотивов классической поэзии – как, например, в притчевом стихотворении "Когда вода самозамкнется…" (1991). В иносказательной форме поэт, вступая в творческий диалог с образным рядом пушкинских стихотворений "Осень" и "Пророк", мудро отмечает опасность вырождения поэзии, замкнувшейся на самой себе, превращения ее в "болотце", утратившее живую связь с источником Божьей благодати:
Когда листва с дерев спадает
(Сия пора воспета музой),
Ее метелкою сметают
И величают словом "мусор".
Когда пророк захочет сбиться
С пути, указанного свыше, –
Пророка обличит ослица
За то, что Бога не услышал… (1,18).
Сердцевина поэзии видится о.Роману в молитвенном делании, служении "Первому Поэту", в осмысленном несении креста самообуздания. Стихотворение "Страх Господень – авва воздержания…" (1991), с энергией его ударных хореических строк, отточенными до афоризма словесными образами может быть воспринято как программный манифест поэта, где раскрывается мистика катарсического очищения поэзии в молитве как высшей ипостаси творческого духа: "Воздержанье дарит исцеление. // Лучшая поэзия – молчание, // Лучшее молчание – моление…" (1,12). Своенравной игре муз, страстным порывам воображения, "заострению словес и рифм" противопоставляется "тихий" лиризм, вслушивание в тайные ритмы бытия Божественного творения: "О Боге пел. И только потому // Мой тихий голос Родина узнала…" (2,146).
Духовный аскетизм в осмыслении феномена творчества определяет особый характер картины мира в поэзии о.Романа. Само "я" поэта не величаво возвышается над миром, но с радостью ощущает себя малой частицей Божественного Универсума, "каплей", способной, благодаря молитвенной творческой энергии, "душой вобрать Животворящий Свет", нести "прохожим" опыт предстояния Творцу:
Не требуя к самим себе вниманья,
Напоминать прохожим об Одном –
Нет более великого призванья
Быть Божьей каплей на лугу земном! (2,150).
Концепция творческой личности в поэзии о.Романа несет в себе и трагедийные черты, так как подвиг служения поэта Богу и миру родственен не только апостольскому призванию, но и заключает образ крестной жертвы Спасителя. В стихотворении "Блажен, кто Истину не продал…" (1991) звучит ораторски приподнятое мудрое слово обличения гордого "витийствования" поэта, ложно понятой свободы – обличение, обращенное автором и к собственной душе. Подлинную духовную свободу художника поэт-певец усматривает в приближении к победе над "плотским "я"", в осознании им своего трагедийного призвания свидетельствовать об Истине "народам, шествующим во лжи". В данном стихотворении слово поэта, направленное на постижение непреложных законов мироздания, тяготеет к символической обобщенности, максимальной смысловой емкости и эмоциональной насыщенности:
Поэт – кто, суету отбросив,
Перечеркнет плотское "Я".
Поэт – всегда хоругвеносец
На крестном ходе бытия. (2,10).
Возникший в процитированном стихотворении образ "крестного хода бытия" вписывается в песенной поэзии о.Романа в целостную онтологию Пути, которая многопланово представлена во многих его произведениях.
В стихотворении "Сомненье – чадо маловерья…" (1991) напряженность духовного пути как собственного, так и христианина вообще порождена необходимостью ежечасного противостояния лживым "голосам" и соблазнам. Образ движения по нелегкой, но "благословенной" дороге "идущего к Богу" обретает здесь зримость и психологическую достоверность: "И я шепчу, теряя силы, // Кровавя скользкую дорогу…" (1,16). Истоки творимой поэтом художественной перспективы "пути-дороги" жизни восходят в его произведениях к лирическому образу "отчего дома", родного края. Так, в стихотворении "В отчем доме, старом и заброшенном…" (1992) рефлексия о начале пути озарена светлым воспоминанием о родной стихии, научившей героя в юности "напитать душу словом Божиим", а сам о.Роман предстает здесь как тонкий поэт-лирик, чей задушевный образ деревенской Вселенной окрашен местами в есенинские тона: