Напиши стихотворец о событиях 1939года правду, он разделил бы участь той безвинной Руси, которая корчилась “под кровавыми сапогами и под шинами чёрных марусь”, если говорить словами Ахматовой из её «Реквиема».
А кровавый молох массовых репрессий породил в народе страх. Его ещё не скоро и не легко удастся изжить окончательно. Но страх более всего присущ самой авторитарной власти, и эта власть, вряд ли зная поэтическую формулу, что душа обретается в Боге, всегда подозрительно относилась к самому понятию “душа”, а слово “Бог” повсеместно преследовалось полицейскими методами.
Ещё раз повторю: поэзия спасла душу народа. И русский поэт Александр Галич в послевоенный, но сходный по политической окраске с 1939-м год воскликнул: “Граждане, отечество в опасности — наши танки на чужой земле”. Это голос патриота. Такие слова содержат надежду на искупление нашей вины перед миром и перед собой.
Сколь же велик контраст между бодрячески-декларативными, откровенно имперскими строфами «Наступления» и теми стихами, что рождены Великой Отечественной войной и остались в народной памяти: «Враги сожгли родную хату...» М.Исаковского, поэма о Тёркине А.Твардовского, «Жди меня» К.Симонова — всё это о мире человека, о его надеждах, о вере в справедливость. Давно растворилась в небытие выспренняя и помпезная книга стихов о Сталине — подарок советской поэзии к его 70-летию. В списке авторов этого юбилейного сборника немало достойнейших имён. По-человечески обвинить их невозможно. Не все способны к подвигу. Однако у поэзии иной счёт.
Мандельштам писал:
...Как пехотинцы
Мы умрём, но не прославим
Ни хиши, ни подёнщины, ни лжи.
И ещё:
Лишив меня морей, разбегов и разлёта
И дав упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчёта
Губ шевелящихся отнять вы не смогли.
Да, это правда — не смогли. Несмотря на всю свою неизмеримую физическую мощь. И мы — свидетели сокрушительного поражения авторитаризма. Граница между духовностью и бездуховностью проходит там же, где проходит граница между истиной и ложью, между подвигом и предательством, между Богом и дьяволом. И каждому предоставлена свобода выбора. В том числе поэту.
Некогда Достоевский сказал юноше Мережковскому: “Молодой человек, чтобы писать, страдать надо”. Не переживи Достоевский гражданскую казнь и “мёртвый дом”, едва ли он стал бы тем, кого знает весь мир.
И всё же человек не устаёт надеяться на добро и справедливость. Сейчас особенно.
Может быть, сегодня поэзия словно бы охвачена неким оцепенением, её животворный организм томится в ожидании прозрения. А что если это состояние похоже на косноязычие пророка, когда уста его затвердевают — столь значительно откровение, которое предстоит поведать свету.