Все равно колом стоит эта ускользающая загадка: почему одна пьеса-картина-соната-скульптура переворачивает душу, а другая, выполненная по тем же законам, души не затрагивает. Что такое это «чуть-чуть», превращающее нечто в Искусство? Или не превращающее? Существует ли в принципе какой-то критерий, который можно формализовать и предъявить читателям-зрителям-слушателям, чтобы стимулировать их восприятие? Я уж не говорю— понимание, это уж даже и для пустых мечтаний слишком.
Нет критерия и не может быть— до меня наконец дошло.
Мы не там ищем. Мы же относимся к произведению искусства как к стулу. Как к велосипеду. Ну, пусть— как с синхрофазотрону. Неважно! Мол, какой ты ни сложный да иррациональный, а все же вещь. Обмозгуем, расковыряем, разрежем, обсчитаем, поймем. Как бы мы перед искусством ни приседали, ни льстили ему и ни заискивали перед ним, даже его понося, мы к нему относимся как к предмету, где вся власть— наша и мы— всегда выше. А загвоздка, видимо, в том, что произведение искусства— не объект, нами созданный по таким-то и таким-то правилам во вдохновенном экстазе, а равноправный с нами субъект, живой организм, личность-похожая-только-на-самое-себя, вступающая в контакт с нами на равных. Этот «мирный пришлец» (ух, самые те слова, Афанасий Фет!), родившись в душе художника и оторвавшись потом от него, скорее— вырвавшись, живет далее своей, неподвластной нам, самодостаточной и неисчерпаемой жизнью, общаясь с нами охотно и в меру нашей культурной восприимчивости. Может веками и не общаться, коли мы не готовы,— он-то от этого не помрет, скука ему неведома, которой мы от духовной своей бедности порой маемся, а годы его— не нам чета. В искусстве поэтому ничто не ниже и не выше чего-то другого, не проще и не сложнее. Искусство штучно и каждая штука— венец. И если бы из всего древнеиндийского, предположим, искусства до наших времен дошла бы только одна какая-нибудь статуэтка «Шива танцующий», она бы действовала столь же сильно. Произведение искусства каждое— единственно, неповторимо, нерасторжимо и бесконечно в себе, как любой человек, оса или слон. Оно— живое, что никакая никогда не метафора, а пронзительная констатация яви.
Как сейчас кажется, я бы давно должна была это понять. Знаю же я, что персонажи повести, рассказа, чего угодно, самые даже третьестепенные, уже со второй страницы текста начинают вести себя совсем не так, как ты за них решил, а совершенно же так, как считают нужным для себя и естественным. Если ты, конечно, сумел схватить «биоритм», поймать их единственную волну. Знаю же я упорное, избирательное и неодолимое сопротивление текста, коли ты пытаешься подсунуть ему неточное слово. С текстом ведь приходится договариваться на равных, ругаться и спорить, проклиная тупую его неуступчивость, доказывать, убеждать, предлагать ему уйму вариантов. И он— выбирает! Могла бы давно догадаться, что так ведет себя только живое! Открыв наугад незнакомую книжку и наугад выхватив фразу в ней, сразу ведь чувствуешь живую пульсацию или мертвую деревянность. Это— как мимолетно тронуть кого-то за руку: жив, нет?
Говорю про книжки лишь потому, что моя сфера— проза. Но то же самое я всю жизнь слышу от живописцев, скульпторов, музыкантов. Все, кто причастны к искусству и умеют вслушиваться в свою профессию, этот опыт имеют. Но не рискуют додумывать до конца— больно уж дико! Надо и впрямь сделать отчаянный скачок, чтобы признать иную, во всем отличную от твоей и привычной форму жизни, которую сам же и выносил в себе. И потому художник, в муках родив невиданное живое дитя и чуть потом отдышавшись, сам же и спешит определить это дитя по привычному ведомству: классифицировать, поместить в доступные конвенционному сознанию рамки. И называет свое дитя, как принято: поэмой, натюрмортом, симфонией, романом. А эта предательская номинация мгновенно и переводит живое в класс неодушевленных предметов.
И мы сдуру верим.
Хотя именно искусство-как-живой-организм должно бы, на мой взгляд, повысить самоуважение человечества, что так сейчас актуально. С тех пор как шимпанзе Уошо, воспитанница супругов Гарднеров, заговорила на амслене, языке американских глухонемых, образами, миф нашего языкового превосходства над прочим миром рухнул. Язык, это уже ясно, не только наша на Земле привилегия— и у лютика, небось, есть. Но я пока не встречала данных относительно искусства у китов, гремучих змей, большой песчанки и ромашки обыкновенной. Возможно, наше величие, коли оно все же есть, кроется именно в Искусстве, и только Человек в обозримом пространстве достиг таких вершин эволюции, что в состоянии продуцировать иную, вечную и непредставимую форму Жизни.