Иной акцент проблеме придан в работах Вл. Вл. Богданова и Н. П. Анциферова. Они предлагают сделать объектом изучения те уровни культурно-исторического процесса, которые характеризуются специфическими чертами, присущими именно провинции, заняться «поместным (по местам. — Е. Д.-С., в. А.) изучением своего прошлого»[23]. Все края, все провинции России имеют свою локальную историю, не исключая Москвы и Петербурга. Она, эта история, прочитывается в местной культуре, местном быте, местном населении, местном районе культурного и экономического тяготения к естественному областному центру. «В ней много страниц должно быть отведено неоднократным остановкам, замедлениям жизни, поворотам к оскудению и угнетению, — писал Вл. Вл. Богданов. — Но «история не роман» <…> и историк-областник должен обнаружить всю полноту внимания и интереса к этим серым страницам захудалого существования своего областного города»[24].
Неравномерное развитие провинциальной культуры — естественное явление. Беспрерывное возвышение, «история сплошных успехов» может быть только в центре, ибо центр беспрерывно вбирает, «высасывает» из провинции всё лучшее. Этот метод локального описания русской истории выводит нас на такой уровень изучения культурно-исторического процесса, при котором ярко выявляются
специфические черты, характерные для всех русских провинций (объединяющие их);
особые черты, характеризующие исключительно данную провинцию;
черты, присущие изучаемой провинции как центру, к которому тяготеют собственные провинции.
Концепт «культурное гнездо», подкрепленный серьезными теоретическими работами, должен был получить более глубокое обоснование, ибо именно он вбирал в себя оба подхода к историко-культурному процессу. Однако этого не произошло. Парадоксально, но книга Н. К. Пиксанова о культурных гнездах, появившаяся так своевременно, сразу же оказалась практически несвоевременной. 1928-й год — год перестройки краеведной работы, в это время происходит сдвиг в сторону утилитарного краеведения настолько, что даже памятники, оставленные культурой прошлого, требовалось превратить из «мертвого капитала» «в одну из производительных сил современности, в культурный капитал строящегося социалистического общества»[25].
Академическое краеведение вытесняется с арены действия. Если в дефиниции 1926 г. еще можно было найти место в краеведении историко-культурной школе, то 1928–1931 годы зачеркивают все возможные пути локальному методу в истории. Приведем два определения краеведения, сформулированные одним и тем же исследователем в 1926 и 1930 годах.
1926 г.:
«Краеведение есть метод синтетического научного изучения какой-либо определенной, выделяемой по административным признакам, относительно небольшой территории; изучения, подчиненного жизненно-насущным хозяйственным и культурным нуждам этой территории и имеющего своей основой производительные силы края»[26].
Упоминание «культурных нужд территории» позволяло даже в тех условиях встраивать в систему краеведения программы культурно-исторических исследований. «Поскольку дело идет об изучении края с точки зрения его экономического и культурного состояния, — писал, например, С. В. Бахрушин, — невозможно поэтому ограничиться <…> записью настоящего в его статике, надо выяснить динамику явлений, если мы хотим поставить краеведение на научную высоту»[27].
1930 г. Определение А. Пинкевича с поправками А. Большакова (1931 г.) не оставляло места и подобному подходу академических историков-краеведов.
«Краеведение, — пишет А. Пинкевич, — является одним из путей содействия со стороны советской общественности делу социалистической реконструкции СССР на местах, путем всестороннего, синтетического, можно сказать, диалектического изучения относительно небольшого района; изучения всецело подчиненного задачам диктатуры пролетариата вообще и задачам социалистического строительства в данном районе, в частности»[28].
А. Большаков вносит поправку и в это определение: не «изучение», ибо слово «изучение» должно быть изгнано из повседневной деятельности краеведения, не «изучение», а «делание»: «Каждый из нас должен подпирать социалистическую стройку собственным плечом»[29].
Шел 1931 год. В Москве взорван храм Христа Спасителя, разобран Казанский собор; подобные акты вандализма проведены по многих городах и весях страны. Варварски преобразовывался культурно-исторический ландшафт городов. Ни о каком изучении «культурных гнезд» не могло быть и речи…
В 60-е гг. концепт «культурное гнездо» Пиксанова-Гревса появился в исследованиях областной культуры вновь, но в основном с указанием на невозможность его использования, при всей притягательности, для новой русской литературы, ибо «с возвышением Московской Руси, с политической централизацией Русского государства создавалась единая русская литература, в которой не было места самостоятельным местным литературам»[30]. Областническое понималось здесь как отдельное, а не частное. «Литература любой области или края, — пишется в общем введении к «Очеркам русской литературы Сибири», — является лишь участком общерусской и, следовательно, не «краеведческие особенности» положены исследователями во главу угла, общие, единые для всей страны, в том числе и для литературы, закономерности развития. <…> Здесь не может идти речь о каком-то «сибирском» процессе, ибо такого не существует»[31]. Сама позиция Пиксанова объявлялась ошибочной потому, что он русскую литературу рассматривал как «совокупность областных литератур»[32]. Для издателей «Очерков…» более привлекательной в то время казалась позиция М. К. Азадовского, считавшего, что областная литература, «есть участок общерусской литературы, отображающей на краевом (местном, областном) материале ее общий путь развития и происходящие в ней процессы борьбы классов. Наблюдаемые же в ней специфические черты и особенности являются лишь результатом той конкретной обстановки и условий, в которых протекал на местах общий процесс классовой борьбы и которые определили ту или иную расстановку социальных сил»[33].
В последние годы сделано чрезвычайно много для изучения истории краев и областей, маленьких населенных пунктов и плодотворность «поместного» изучения никого уже не смущает[34]. Культурная жизнь провинции также включается в круг внимания историков и культурологов. Однако все явления местной культуры рассматриваются исключительно с «птичьего полета» историко-юридических и социально-экономических обобщений, а дореволюционные культурологи, часто без дифференциации их по школам, обвиняются в излишнем пристрастии к «описательности».
Локальному методу здесь вновь нет дороги. В этой общеисторической концепции остается очень небольшое место синтетическим исследованиям провинциальной местной культуры. Не отвергая культивируемого современными историками-исследователями общеисторического подхода, мы предлагаем для описания культурных процессов оглянуться назад и востребовать заново разработанный в 20-е годы «синтетическими» историками культуры, как они себя сами называли, и краеведной наукой концепт «культурное гнездо».
Насколько вы могли понять из нашего изложения, ни Пиксанов, ни Гревс, ни поддерживавшие их краеведы и историки культуры не отрицали, что местная культура есть часть общерусской. Однако они подчеркивали, что при взаимной связи провинции и центра и общерусская, и местная культуры слагаются из локальных культурных явлений, становящихся общерусскими и, в свою очередь, влияющих на местные культурные процессы. Концепт «культурное гнездо» предлагает лишь иную точку отсчета культурных явлений, вплетающихся в архитектонику общерусской истории культуры.
Итак, под концептом «культурное гнездо» мы понимаем способ описания взаимодействия всех направлений культурной жизни провинции в период ее расцвета, в такой период, когда эта провинция становится не безразличной тому центру, к которому она тяготеет. Как мы подчеркивали выше, именно изучение культурных процессов через «культурные гнезда» учитывает:
общерусский уровень (единые процессы в метрополии и провинции);
те уровни культурного процесса, которые характеризуют специфические для всех русских провинций черты;
уровень специфический исключительно для культуры изучаемой провинции.
Здесь мы учитываем два аспекта:
когда изучаемая провинция рассматривается как особая культурная единица России в целом;
когда провинция изучается как регион, тяготеющий к иной провинции.
Н. К. Пиксанов в своей работе 1928 г. предлагает пути исследования «культурного гнезда». Однако без исследований и теоретических разработок И. М. Гревса, Н. П. Анциферова и др., без наработок психологической школы 20-х гг., без современных исследований эти предложения, в сути своей верные, смотрятся сейчас лишь как подходы, из которых можно извлечь рациональное зерно для начала работы над проблемой. В основу концепта «культурное гнездо» следует поставить человека, как его создателя, хранителя, питомца и т.д. Психологическое направление в краеведной культурологии 20-х гг. придавало большое значение этому фактору изучения культуры провинции: «Исследование местной культуры и есть исследование деятельности местных людей, если не всецело, то в значительной степени, — писал А. А. Мансуров в статье, поднимающей вопрос о значении для русской культуры изучения «местных деятелей и уроженцев». — Они освещают местную культуру, сами светятся ее тонами. Они дополняют и венчают «ландшафт» края <…>. Крепко сросшиеся с краем, хотя не всегда видимо, они наиболее удачные питомцы его, бесконечно ему дорогие <…>. Они не похожи на других, их никем нельзя подменить…»[35]. Вторым исследуемым компонентом «культурного гнезда» является историко-культурный ландшафт и связанная с ним проблема «города» как высшего проявления культурной деятельности человека[36]. Следует также, по мнению Пиксанова и Гревса, изучить все культурные «явления и движения» в провинции: просвещение, печать, журналистику, театр, искусство, архитектуру, социально-экономические, государственно-правовые аспекты ее жизни и т.д. В основе своей эта программа представляется нам вполне приемлемой, но она, естественно, учитывает далеко не все необходимые для исследования архитектоники культуры провинции направления и, конечно, требует усилий многих исследователей, которые учли бы, с одной стороны, все рациональные зерна, наработанные исторической наукой за прошедшие 70 лет, а с другой — новейшие достижения культурной антропологии, социологии провинции и т.д. и т.д.