Как здравомыслящий, много повидавший и познавший человек, Карамзин констатирует, что условия жизни в России не способствуют развитию талантов. И в этом смысле он остается настоящим последователем Новикова, который тесно связывал состояние общества с развитием в нем образования и утверждал, что науки «вольностью процветают». Неоднократно в сочинениях Новикова на примерах разных цивилизаций и разных обществ проводилась мысль о том, что только свободное положение граждан может поддерживать в обществе влечение к творчеству: и научному, и художественному. В подтверждение Он приводил примеры из римской истории: « когда последовало подлое рабство во времена императоров, то сей благороднейший жар (жар творчества – Г.Щ.) вдруг погас.» В другом месте, рассуждая о причинах успешного развития гуманитарных наук в Англии, Новиков недвусмысленно связал тип общественно-политического устройства с успехами просвещения: «англичане оказали великие успехи в философии; причина тому гордая вольность их мыслей и сочинений». Итожит эту серию афоризмов точный и емкий вывод: «Нигде, где только рабство, хотя бы оно было и законно, связывает душу как бы оковами, не должно ожидать, чтоб оно могло произвести что-нибудь великое» (Московское ежемесячное издание. 1781. Т.1. С.286).
Для Карамзина эти пророческие высказывания Новикова стали аксиомой. Проехав пол-Европы, увидев бушующую в огне революции Францию, деловитую Англию, спокойную Швейцарию и сосредоточенную в философском поиске Германию, Карамзин воочию убедился, насколько взаимосвязаны уровень гражданских свобод и уровень образованности общества. Чем последний выше, тем более требовательными в отстаивании своих природных прав делаются люди, и в то же время у них появляется больше шансов на цивилизованное разрешение конфликта. Новиков также предугадал и другое социальное явление, фактическое подтверждение которого сам он вряд ли еще мог видеть: «Народ есть первый собиратель плодов, науками приносимых, к знатным же они приходят весьма поздно» (там же, С. 282). Карамзин, будучи сторонником дворянских привилегий и монархистом, все же радовался, встречая в жизни приметы пробуждения интереса народа к чтению, а значит, и пробуждение его мыслительной деятельности. В статье «О книжной торговле и любви к чтению в России» он отмечает рост любознательности простого народа: «Правда, что еще многие дворяне и даже в хорошем звании не берут газет, зато купцы, мещане любят уже читать их. И самые бедные подписываются, и самые неграмотные желают знать, что пишут из чужих земель! Одному моему знакомому случилось наблюдать несколько пирожников, которые, окружив чтеца, с великим вниманием слушали описание сражения между австрийцами и французами. Он спросил и узнал, что пятеро из них складываются и берут московские газеты, хотя четверо не знают грамоты, но пятый разбирает буквы, а другие слушают». В приведенной цитате внимание современного исследователя не может не привлечь тема статья, которую читают крестьяне – это война, которая разгорается в Европе. В данном случае очевидно, что не только аудитория должна вырасти для чтения, но и журналистика должна настолько развиться, чтобы понять, какой тип информации отвечает насущным интересам народа, а не руководствоваться при этом собственными предпочтениями и навязывая их остальным. Чуть выше Карамзин говорил о росте тиражей московских газет, и в этом месте он подчеркивает интерес простого народа к чтению периодических изданий. Очевидно, что далеко не личные причины, а именно его журналистское настоящее, заставляют Карамзина подчеркивать интерес к прессе. Его, как профессионального литератора радует свидетельство того, что русская журналистика за 18 век стала заметным социальным явлением, значение которого отчетливо обозначились и для простого народа.
Между тем отношение к книге тоже менялось, и на этом пути своеобразным промежуточным этапом стало чтение лубочной литературы, неоднократно высмеянной на протяжение 19 века. Самые низшие из грамотных слоев – крестьяне и посадские люди – одновременно были самыми консервативными. Но и этой группе, как и той, что находилась ниже ее по образовательной лестнице, то есть неграмотным, был присущ интерес к лубочной книге. Производство последней стало доходным делом, и целые села в окрестностях Суздаля занимались этим промыслом. Лубочные картинки имели самую обширную аудиторию. Они висели и в избе неграмотного крестьянина, которому однажды прочитали подписи к картинкам, а в дальнейшем они становились отправной точкой народной фантазии. Но и более высокие по социальному статусу группы: от городского мещанина и до мелкого провинциального чиновника не отворачивались от них, выпуская тем самым на волю скрытую стихию «карнавального начала», которое было своеобразной прививкой от социальной депрессии и бесперспективности.
Аристократия оставалась верна себе: почти на целый век с лишним она обособилась от корней национальной культуры, все более ориентируясь на Запад, черпая мысли, эмоции, стиль поведения из интернациональной сокровищницы европейской культуры, даже если это оставалось только поверхностным подражанием. По наблюдению А. Рейтблата (От Бовы к Бальмонту. М., 1991. С.11), аристократия стала читать русскую литературу лишь тогда, когда она получила мировое признание, то есть с середины 19 века. Поскольку в целом позиция высшей аристократии, кровно связанной со всеми привилегированными династиями Европы, относительно круга чтения оставалась неизменной на протяжении этого времени, то характеристики, данные ее читательским вкусам, можно применять почти к полувековому историческом периоду. Несколько ценителей книги отмечали исключительную приверженность аристократии иностранным изданиям. Н. Овсянников (Воспоминания старого книгопродавца в петербургской торговле за пятидесятилетие до 1870-х годов. // Материалы для истории книжной торговли. СПб, 1879. С.V) следующим образом характеризует период рубежа 18-19 веков: «Развитие книжной торговли шло тихо и по недостатку разнообразия книг и по недостатку на них покупателей: одна только мода иметь в аристократических и богатых домах библиотеки исключительно поддерживала торговлю. Зажиточное купечество ничего не читало, среднее сословие читало мало, а аристократия читала исключительно иностранные книги». Безусловно, на эту характеристику в значительной степени повлияли позднейшие впечатления книгопродавца, поэтому он на оценку читательского спроса начала века подсознательно накладывает критерии другого периода – конца своей деятельности, а ведь время 1860-1870-х годов кардинально отличалось по размерам читательской аудитории, по мотивам и роли чтения в процессе социального становления личности. Но если снять налет эмоциональной оценочности, то в общих чертах данная характеристика книжного рынка может считаться верной, тем более что она совпадает по основным пунктам с выводами Ф.В. Булгарина (О цензуре в России и книгопечатании вообще. // Русская старина.1900. №5), сделанными им в злосчастной записке, положившей начало его связи с жандармским корпусом. В этом документе, которым Булгарин, вероятно, хотел искупить свои политические грехи, он проявил наблюдательность и умение обобщать, свидетельствующие в равной степени как о его личной заинтересованности в предмете обсуждения, так и о профессионализме. Разбив все читательские сословия своего времени на несколько категорий, Булгарин не только точно охарактеризовал круг чтения каждой, но и указал мотивы их обращения к книге. Выделив главную по социальной иерархии группу «знатных и богатых людей», автор констатирует, что они «в основном читают иностранную книгу». Самая большая читательская группа по соотношению читающих и не читающих происходит из среднего сословия, которое Булгарин делит на 4 подгруппы:
А) достаточные дворяне, состоящие в службе, и помещики, живущие в деревнях;
В) бедные дворяне, воспитанные в казенных заведениях;
С) гражданские чиновники;
Д) богатые купцы, заводчики и даже мещане – «это состояние самое многочисленное, по большей части образовавшееся и образующееся само собою, посредством чтения и сообщения идей, составляет так называемую русскую публику. Она читает много и большей частию по-русски». Кроме того, Булгарин выделяет еще две читательские группы, которые не относит собственно к публике. Одна группа – ученые и литераторы, про нее автор «Записки» вскользь замечает, что ее численность невелика, вследствие чего он не считает ее мнение влиятельной силой на книжном рынке, а другая группа – самая многочисленная, но имеющая очень низкий процент соотношения грамотных с неграмотными, это – «низшее состояние. Оно включает в себя мелких подьячих, грамотных крестьян и мещан, деревенских священников и вообще церковников и важный класс раскольников. Этот класс читает много. Обыкновенное их чтение составляют духовные книги, странствия к святым местам, весело-нравственные сочинения и вообще все, относящееся к внутреннему управлению России». Очевидно, что признавая многочисленность и перспективность данного читательского разряда, Булгарин не относит его к собственно публике как по предмету чтения, так и по мотивам.
Те качественные изменения в русской журналистике, о которых свидетельствовало публицистическое мастерство Новикова, тем не менее еще не отразились на количественной стороне журналистики, она еще не перестала быть элитарной, что отнюдь не означало, что высший класс в ней заинтересован. Тиражи по-прежнему оставались невысокими, не охватывая даже грамотное население столиц. На протяжении всего 18 века ожидания издателей и журналистов на пробуждение читательского интереса останутся неоправданными, а их первоначальные расчеты на подписчиков – завышенными. Сведения о тиражах периодических изданий конца 18 века часто противоречивы и не точны, а цифры, называемые разными исследователями, расходятся. Но если не впадать в буквализм, то можно признать что принципиальной разницы в этих расхождениях нет, и показатели тиражей в это время остаются в пределах одного порядка. Например, известно, что упомянутый выше научно-популярный журнал «Ежемесячные сочинения к пользе и увеселению служащие» печатался тиражом в 2000 экземпляров при годовой подписке в 2 рубля. Сведений о раскупаемости его не сохранилось, однако, не исключено, что и его не миновала судьба других изданий Академии Наук. «Трудолюбивая пчела» издавалась тиражом 1200 экз., однако известно, что ее издатель и редактор сильно поиздержался на нем и был недоволен результатами своей деятельности. Журнал московских просветителей, группировавшихся вокруг университета, «Праздное время», издаваемый тиражом 600 экз., тоже расходился не полностью и через два года прекратил существование. Однако Новикову удалось добиться увеличения спроса на «Трутень», и тираж журнала вырос на протяжении второго полугодия 1769 года с 750 до 1200 экз., но и он начал падать в 1770 году, хотя в целом тираж в конце издания остался выше, чем в начале. Тираж «Всякой всячины», самоуверенно замахнувшейся на 1500 экз., сник к концу издания до 600 экз. Начиная следующее свое издание «Живописец», Новиков изначально ориентировался на тираж 700 экз., как самый оптимальный. Все издания И.А. Крылова были малотиражными: у «Почты духов», чей выход роковым образом совпал с Великой французской революцией, было всего 80 подписчиков, а у следующего его журнального проекта - «Зритель» - 169 пренумерантов. Высочайше одобренный «Собеседник любителей российской словесности», где печатался очередной труд императрицы - «Записки касательно российской истории», не имел больше 1500 подписчиков, хотя, казалось, мог рассчитывать на большее из-за всеобщего поклонения императрице. Исходя из этих данных, можно сделать вывод, что даже та часть общества, которая была грамотной и имела начатки образования, а следовательно, должна была тянуться за модой двора на просвещенность, все же оставалась равнодушной и к чтению вообще, и к чтению периодической литературы в частности.