Христианская "полнота" и совершенный мир искусства
Е.Г.Яковлев
Христианство, так же как буддизм, а затем и ислам, создало идеал универсального человеческого поведения и существования; создало хотя иллюзорное, но целостное мировоззрение и мироощущение. Как верно заметил Эрнест Ренан, «христианство, ислам, буддизм являются великими установлениями, охватывающими... всю человеческую жизнь».
Это связано с тем, что религия, так же как и искусство, находится на вершине идеологической надстройки общества и потому способно охватить, как говорилось выше (см. гл. 1), и соединить в целое духовный мир человека. Однако в религии, особенно в христианстве, этой целостности придавался характер мистической иллюзорной полноты, находящейся на грани эмоциональных рефлексий и предсознательного влечения.
Христианство восприняло и развило идеи Плотина (идущие еще от Платона) о том, что полнота, моменты совершенного в человеке связаны с исступлением, с выходом за пределы нормального психического состояния — на уровень аффекта и даже психической патологии. Однако «аффективный характер приобретают по преимуществу эмоциональные процессы ... связанные с влечением, а не эстетические чувства».
Таким образом, на этих уровнях в религии создавалась покоящаяся на вере иллюзорная полнота, которая была далека от целостного функционирования человеческой психики, а тем более от универсальности и гармонии эстетического переживания.
Это подчеркивали и сами отцы церкви; так, одни из пророков-восстановителей «истинного» христианства, Джироламо Савонарола, возглашал: «...Если бы поэт писал гимны в честь религии, это, конечно, послужило бы к ее блеску, но истинной пользы не принесло бы. Только дух живет, буква же убивает...
...Как же он может быть полезен религии, пред которой стушевываются все иные человеческие интересы.
Пример бедной, простой и необразованной женщины, которая с коленопреклонением горячо молится, приносит душам гораздо более пользы, чем торжественные в честь Господа гимны поэта или философа: сердце той согрето верою, ум же последних полон мирской суеты».
Для удовлетворения такой духовной полноты необходимы были уровни духовного опьянения, наиболее ярко и завершенно проявлявшиеся через молитву в экстазе. И если античная культура в своем историческом развитии (в особенности греческая) поднималась от экстатических празднеств Диониса и сатурналий к высоким уровням человеческого духа — к катарсису, то христианство старалось в лоне своей догматики возвратить человека на уровень аффектирующего индивидуума.
Если великие трагедии Эсхила, Софокла, Эврипида гуманизировали сущность человека, делали его выше, вводили в мир оптимально-человеческого поведения, то обряды христианской церкви через смутные влечения прихожан и исступления юродивых низводили человека до эмоциональных рефлексий и в конечном счете — к экстазу, в котором якобы достигалась полнота человеческого бытия. Для поддержания таких состояний церкви были необходимы и соответствующие образы, вызывающие и репродуцирующие такие эмоциональные состояния. Вот почему страдания вообще и страдания Христа — в особенности — и стали образной доминантой церковного искусства.
«Распятый Иисус, ужасный полутруп, с застывшей скорбью глаз, кровавой пеной губ...» — эти строки Эмиля Верхарна зримо воспроизводят нам образ страдания, причем страдания, в котором акцентирована не духовность, а физическое выражение.
Натурализм поэтому был необходим христианской церкви так же, как и иллюзорная одухотворенность иконописных канонических ликов. Он еще более обострял чувство беспомощности и одиночества, способствовал формированию психологии христианского индивидуализма и веры в сверхъестественное божественное начало. «... Эта черта, — пишет Марк Блок, — особенно проявлялась в монашеской среде, где влияние самоистязаний и вытесненных эмоций присоединялось к профессиональной сосредоточенности на проблемах незримого.
Никакой психоаналитик не копался в своих снах с таким азартом, как монахи X или XI веков. Но и миряне также вносили свою лепту в эмоциональность цивилизации, в которой нравственный или светский кодекс еще не предписывал благовоспитанным людям сдерживать свои слезы и «обмирания».
Христианский индивидуализм неизбежно порождал определенные деформации в структуре личности, приводил «стрессовым состояниям, усилению эмоциональных реакции и подсознательных импульсов. Это безусловно могло приводить не только к индивидуальным заболеваниям (юродивые, столпники, затворники), но и к более широкой социальной патологии (радения, коллективные самоистязания, кликушества).
Христианская церковь ввела в свою практику институт исповеди, который был определенным средством компенсации неполноценности реальной жизни человека. В исповеди, на уровне интимного общения, снимались самые глубокие стрессовые состояния, восстанавливалась иллюзия полноты личности, вытеснялись патогенные состояния. Но исповедь все же не могла дать человеку ощущения истинной, реальной полноты. Ее ориентация была все же направлена на сверхъестественное, на сверхреальное, которое было столь же зыбко и ирреально, как и те состояния человека, от которых он якобы избавлялся в исповеди. И хотя для отдельной личности иллюзорность бытия может быть и была достаточной компенсацией реальной жизни, в целом же институт исповеди был средством усиления и временного освобождения от чувства неполноценности, способствовал не гуманизации социальной жизни человека, а закреплению его социальной, идеологической и психической придавленности; он примирял человека с неполноценным миром, а не давал ему пути выхода из него и осознания возможности его изменения.
В современной жизни буржуазного общества институту духовной исповеди близки принципы психоаналитического сеанса, в котором на интимном уровне также вроде бы личность освобождается от патогенных состояний и восстанавливается ее полнота.
Еще на заре психоанализа 3. Фрейд писал: «...те признания, которые нужны при психоанализе, больной сделает только при условии особой привязанности к врачу, больной умолкает тотчас же, как только почувствует присутствие хотя бы одного безразличного для него слушателя; ведь признания больного касаются самых интимных сторон его души, всего того, что ему, как определенной социальной личности, приходится скрывать от других, и в чем он, может быть, не захочет сознаться и самому себе». Однако как социальный институт психоанализ не смог изменить уродливости и деформированности духовной жизни эксплуататорского общества, как этого не смогли сделать церковная исповедь и христианство в целом.
Таким образом, ни в общесоциальном, ни в личностном плане христианство не смогло дать ни обществу в целом, ни каждому верующему в отдельности избавления от уродливости реального мира эксплуатации и насилия; так, целостность и полнота, которая возникала у верующего под воздействием духовного механизма церкви, оказывалась иллюзорной, а компенсация — поверхностной, не затрагивающей глубин человеческой личности.
Искусство же, как развитый духовный феномен, как специфическая форма общественного сознания, создает предметную основу для развертывания богатства человеческого существа, создает объективные, истинные основания богатства «субъективной человеческой чувственности...», выражающейся в ощущении целостности, гармоничности и совершенства человеческой жизни. «Когда долго смотришь великие произведения искусства, то является какое-то спокойное сознание великой родственной силы. И это сознание радостно»,— писал Г. В. Плеханов, подчеркивая способность искусства вызывать в человеке состояние истинной полноты, чувства радости и силы. Причем это состояние полноты, вызываемое совершенством великих произведений искусства, охватывает не только мир мыслей и представлений, но и мир эмоций и подсознания.
Именно эти способности искусства захватывать все уровни духовного мира человеческой личности (уровни эмоций и чувства, представлений и образов, идей и идеалов) и порождает в человеке состояние личной полноты и сознание совершенства человеческой жизни в целом. Искусство, захватывая и сознание и подсознание через внушающую, сегусстивную способность, объединяет людей, сохраняя в них то личностное, что есть в каждом человеке.
В отличие от воздействия на человека механизма религиозной веры, которая объединяет людей главным образом на иррациональном уровне, сохраняя конгломерат индивидуумов, существующих в «соборном мире», искусство пробуждает и развивает в человеке чувство личности и чувство коллективизма, чувство великого человеческого единения.