Наиболее естественным образом люмпен осуществляет самоидентификацию, подыскивая культурные механизмы, способные обеспечить ему иллюзорное чувство "причастности" к власти. Отчуждая свою собственную человеческую природу, он следующим актом стремится присвоить дегуманизированную эссенцию природы той макрообщности, в которой он обречен существовать. Очевидным результатом такого рода устремлений стала восемнадцатимиллионная армия коммунистов в СССР. Никто не знает, что с ней делать сейчас, в условиях резкой политизации жизни в стране, поскольку создавалась она в совершенно иных условиях и ином культурном контексте -- когда удовлетворение чувства причастности было главным мотивом жизнедеятельности люмпена. К этому мотиву сводится и символика "человека-хозяина", фанатизм 30-40-х гг., опереточные фигуры героев труда в президиумах важных собраний. Самоутверждение индивида при этом достигается за счет чисто внешнего его соотнесения с огромной мощью государственной машины.
Самое интересное, однако, заключается в том, что "чувство причастности" отнюдь не представляет собой единственный механизм обеспечения жизнеспособности рассматриваемой культурной модели. В принципе она обеспечивается и другим средством — "чувством отторжения". Люмпен, разочаровавшийся в перспективах беспрепятственного кормления и значительно исчерпавший запас энтузиазма относительно созданных им форм общественного бытия, постепенно начинает ощущать свое неизбывное сиротство, интенсивно переживает чувство заброшенности, покинутости. Именно здесь берет свой исток все разрастающаяся в массовом сознании тема милосердия, помощи сиротам, инвалидам, бедным. Советское общество в настоящее время мало отягощено христианскими добродетелями; вся символика сиротства -- это снятая форма переживания собственного, а не чужого сиротства, глубокого страха перед бедностью, снижением уровня жизни, необеспеченностью собственного, а не чужого, существования (7). "Чувство причастности" сменяют угрожающе вздымающиеся к небу кулаки; на Олимп начинают время от времени залетать булыжники.
Первым делом человек начинает искать причины, задерживающие поступление манны с небес. Особенно актуальной эта тематика становится с учетом того, что в СССР поедание икры и балыка подразумевает не только потребление калорий, но и ритуал сакрального причащения к мощи власти, отчасти схожий с христианским причащением. Лишившись дефицитных продуктов, человек одновременно лишается и сакрального чувства причастности к верхним уровням культурной вертикали, санкционирующей его существование. Ясно, какое значение может приобрести в этих условиях тема спецраспределителей и какие дивиденды может извлечь из нее предприимчивый политик типа, скажем, Б.Н.Ельцина. В представлении многих это -- своего рода Прометей, похищающий у богов сервелат и несущий его людям. Массовое сознание персонифицирует "злых похитителей" в облике некоего "бюрократическо-го класса" (интересное наложение массовой и марксистской мифологии), перехватывающего и присваивающего предполагаемые блага. Вся эпопея Т.Гдляна, начавшаяся с тысяч ассигнаций, рассыпанных на журнальных фото, и типично мифологического символа "кобр на золоте" (название одной из первых статей о деятельности группы Гдляна в Узбекистане), прямо связана с такого рода массовыми представлениями. Аналогичные мотивы в изобилии присутствуют в детской литературе, несомненно, отражающей наиболее архаичные, глубокие уровни мифологического сознания. Достаточно сопоставить "кобр на золоте" с известной в России сказкой К.Чуковского о злом крокодиле, проглотившем солнце, и грозном медведе, приказывающем ему вернуть светило на небо.
Кстати, мотив "вредителей" постоянно воспроизводился и в первой фазе рефлексии советского мифа -- фазе "причастности". Особенности его трактовки в то время заключались в том, что "вредители" препятствовали экстатическому слиянию люмпена с властью; сейчас же предполагается, что "вредители" лишают люмпена государственного покровительства, обеспечивающего минимальную уверенность в завтрашнем дне. В тех случаях, когда основное содержание культуры определяется вертикальной оппозицией, всегда существует реальная или мнимая угроза обрыва натянутой нити, соединяющей "верх" и "низ", -- следовательно, мотив вредительства воспроизводится такими культурами закономерно. Уже пример с "вредительством" показывает, что фазы "причастности" и "отторжения", несмотря на свою видимую полярность, содержательно весьма близки друг к другу. Они абсолютно равнозначны в культурологическом плане, легко переходят одна в другую и, самое главное, отнюдь не подразумевают ревизии исходной мифологической модели. Таким образом, в связи с фазой "отторжения" ошибочно было бы говорить о качественных изменениях этой модели -- речь идет лишь об одном из возможных вариантов ее интерпретации. Современное состояние советской мифологии указывает на сложный характер наложения, интерференции двух основных фаз мифологической рефлексии -- уже сейчас на фоне усиливающихся реакций типа "отторжение" происходит частичный возврат к ориентирам типа "причастность": людям настойчиво прививается так называемое "чувство гражданственности", "ответственности за судьбы государства", т.е. утверждаются новые формы идентификации личности с властью, не меняющие модели сознания, но подразумевающие более высокий уровень реализации этой модели. Соответственно вместо "отца народов" массовому сознанию прививается образ лидера, целеустремленно восстанавливающего разорванные связи индивида с властью. Тем самым доказывается жизнеспособность исходной мифологической модели.
Все, что до настоящего времени происходило в СССР за пятилетие 1985-1990 гг., представляет собой не столько осознанные попытки ревизии базовой культурной (а значит, и политической) модели, сколько невротическую реакцию "обиды" на впасть, обманувшую человека в его лучших ожиданиях. Наиболее близкой представляется здесь аналогия с избалованным ребенком, не получившим от родителей столь желанную конфету. Дитя начинает кататься по полу, визжать и кричать: "Я уйду к другому папе!" Ребенок не подозревает еще, что можно жить вообще без папы, и при этом наивно полагает, что новый папа будет давать конфету всегда. Похоже, что советский народ действительно готов поменять старого папу (КПСС) с его надоевшими нотациями и скудными конфетными запасами на нового (?), но отказаться от самой идеи грозного и щедрого отца (модели вертикальных связей) он вряд ли способен. Наиболее вероятно, что процесс мифологической рефлексии примет очертания затухающих маятниковых колебаний со сложным наложением фаз причастности и отторжения. Модель, по-видимому, исчерпает себя именно в процессе затухающих фазовых колебаний, позволяющих выявить все заложенные в этой культурной модели интерпретационные возможности. Фазовый характер функционирования обеспечивает огромную устойчивость этой модели, но лишает ее серьезных перспектив развития. Единственная разновидность прогресса, которая может быть достигнута в этих рамках, связана с постепенным повышением уровня мифологической рефлексии. При этом чем быстрее мы поймем, что с нами происходит, тем эффективнее могут оказаться некоторые практические меры, в настоящее время предпринимаемые "на ощупь". В первую очередь необходимо обеспечить хотя бы минимальный уровень структурирования социальных связей. Депо в том, что развитые формы рефлексии мифа базируются, по-видимому, на развитых формах властных отношений. Подвластный индивид в контексте этих отношений неизбежно присваивается вместе с мифом о свободе, носителем которого он является; такого рода присвоение подразумевает обязательное предварительное остранение мифа. В связи с этим развитые механизмы мифологической рефлексии воспроизводятся лишь обществами с достаточно структурированными формами властных отношений (при этом в качестве субъектов и объектов властных отношений могут выступать как индивиды, так и корпорации -- существенного значения это не имеет).
В этом мире человеку доступна лишь одна разновидность свободы -- это свобода рефлектировать миф, при этом культура в цепом предстает как средство обеспечения этой свободы. Возможна и иная трактовка культуры, приводящая к абсолютизации мифа, ограничению рефлексивных возможностей купьтуры, созданию максимально устойчивых мифологических моделей, представляющихся вечными. К сожалению, Россия являет собой хрестоматийный пример такого рода цивилизации, встающей, правда, в один ряд с великими цивилизациями Египта и Византии.
Список литературы
1. Die Zeit. 1990. № 16 (13 April). S. 48.
2. Новая жизнь: Независимая социал-демократическая газе-та. 1990. № 7(16), апрель. С. 2.
3. См.: Blumenberg H. Anthropologische Annaeherung an die Aktualitaet der Rhetorik // Blumenberg H. Wirklichkeiten in denen wir leben. Stuttgart, 1981. S. 104-136.
4. Morin V. L’histoire drole // L’analyse structurale du recit. Communications, 8. Paris, 1966. P. 102-125.
5. Штробах Г. Методологические проблемы исторического изучения фольклора // Советская этнография. 1983. № 5. С. 59.
6. Аналогичным образом "советская"' интерпретация русской культурной модели представлена в "Котловане" А.Платонова. См. : Золотоносов М. Усомнившийся Платонов // Нева. 1990. № 4. С. 187-188.
7. О роли "милосердия", "вепикодушая", "generosite", в механизме самоидентификации см. : Girard R. Critique dans un souterrain. (S. l.), 1976. P. 95.