Паломничество Чайльд Гарольда. Поэма (1809-1817)
Когда под пером А. С. Пушкина рождалась крылатая строка, исчерпывающе определявшая облик и характер его любимого героя: "Москвич в Гарольдовом плаще", - ее создатель, думается, отнюдь не стремился поразить соотечественников оригинальностью. Цель его, уместно предположить, была не столь амбициозна, хотя и не менее ответственна: вместить в одно слово превалирующее умонастроение времени, дать емкое воплощение мировоззренческой позиции и одновременно житейской, поведенческой "позе" довольно широкого круга дворянской молодежи (не только российской, но и европейской), чье сознание собственной отчужденности от окружающего вылилось в форме романтического протеста. Самым ярким выразителем этого критического мироощущения явился Байрон, а литературным героем, наиболее полно и законченно воплотившим этот этико-эмоциональный комплекс, - главный персонаж его обширной, создававшейся на протяжении чуть ли не десятилетия лирической поэмы "Паломничество Чайльд Гарольда" - произведения, которому Байрон был обязан столь сенсационной международной известностью.
Вместив в себя немало разнообразных событий бурной авторской биографии, эта написанная "спенсеровой строфой" (название данной формы восходит к имени английского поэта елизаветинской эпохи Эдмунда Спенсера, автора нашумевшей в свое время "Королевы фей") поэма путевых впечатлений, родившаяся из опыта поездок молодого Байрона по странам Южной и Юго-Восточной Европы в 1809-1811 гг. и последующей жизни поэта в Швейцарии и Италии (третья и четвертая песни), в полной мере выразила лирическую мощь и идейно-тематическую широту поэтического гения Байрона.
У ее создателя были все основания в письме к своему другу Джону Хобхаузу, адресату ее посвящения, характеризовать "Паломничество Чайльд Гарольда" как "самое большое, самое богатое мыслями и наиболее широкое по охвату из моих произведений". На десятилетия вперед став эталоном романтической поэтики в общеевропейском масштабе, она вошла в историю литературы как волнующее, проникновенное свидетельство "о времени и о себе", пережившее ее автора.
Новаторским на фоне современной Байрону английской (и не только английской) поэзии явился не только запечатленный в "Паломничестве Чайльд Гарольда" взгляд на действительность; принципиально новым было и типично романтическое соотношение главного героя и повествователя, во многих чертах схожих, но, как подчеркивал Байрон в предисловии к первым двум песням (1812) и в дополнении к предисловию (1813), отнюдь не идентичных один другому.
Предвосхищая многих творцов романтической и постромантической ориентации, в частности и в России (скажем, автора "Героя нашего времени" М. Ю. Лермонтова, не говоря уже о Пушкине и его романе "Евгений Онегин"), Байрон констатировал в герое своего произведения болезнь века: "...ранняя развращенность сердца и пренебрежение моралью ведут к пресыщенности прошлыми наслаждениями и разочарованию в новых, и красоты природы, и радость путешествий, и вообще все побуждения, за исключением только честолюбия - самого могущественного из всех, потеряны для души, так созданной, или, вернее, ложно направленной". И тем не менее именно этот во многом несовершенный персонаж оказывается вместилищем сокровенных чаяний и дум необыкновенно проницательного к порокам современников и судящего современность и прошлое с максималистских гуманистических позиций поэта, перед именем которого трепетали ханжи, лицемеры, ревнители официальной нравственности и обыватели не только чопорного Альбиона, но и всей стонавшей под бременем Священного союза монархов и реакционеров Европы. В заключительной песни поэмы это слияние повествователя и его героя достигает апогея, воплощаясь в новое для больших поэтических форм XIX столетия художественное целое.
Это целое можно определить как необыкновенно чуткое к конфликтам окружающего, мыслящее сознание, которое по справедливости и является главным героем "Паломничества Чайльд Гарольда".
Это сознание не назовешь иначе, как тончайшим сейсмографом действительности; и то, что в глазах непредубежденного читателя предстает как безусловные художественные достоинства взволнованной лирической исповеди, закономерно становится почти непреодолимым препятствием, когда пытаешься "перевести" порхающие байроновские строфы в регистр беспристрастной хроники. Поэма, по сути, бессюжетна; весь ее повествовательный "зачин" сводится к нескольким ненароком оброненным строкам об английском юноше из знатного рода, уже к девятнадцати годам пресытившемся излюбленным набором светских удовольствий, разочаровавшемся в интеллектуальных способностях соотечественников и чарах соотечественниц и - пускающемся путешествовать. В первой песни Чайльд посещает Португалию, Испанию; во второй - Грецию, Албанию, столицу Оттоманской империи Стамбул; в третьей, после возвращения и непродолжительного пребывания на родине, - Бельгию, Германию и надолго задерживается в Швейцарии; наконец четвертая песнь посвящена путешествию байроновского лирического героя по хранящим следы величественного прошлого городам Италии. И только пристально вглядевшись в то, что выделяет в окружающем, что выхватывает из калейдоскопического разнообразия пейзажей, архитектурных и этнографических красот, бытовых примет, житейских ситуаций цепкий, пронзительный, в полном смысле слова мыслящий взор повествователя, можем мы вынести для себя представление о том, каков в гражданском, философском и чисто человеческом плане этот герой - это байроновское поэтическое "я", которое язык не поворачивается назвать "вторым".
И тогда неожиданно убеждаешься, что пространное, в пять тысяч стихов, лирическое повествование "Паломничества Чайльд Гарольда" в определенном смысле не что иное, как аналог хорошо знакомого нашим современникам текущего обозрения международных событий. Даже сильнее и короче: горячих точек, если не опасаться приевшегося газетного штампа.
Но обозрение, как нельзя более чуждое какой бы то ни было сословной, национальной, партийной, конфессиональной предвзятости. Европа, как и ныне, на рубеже третьего тысячелетия, объята пламенем больших и малых военных конфликтов; ее поля усеяны грудами оружия и телами павших. И если Чайльд выступает чуть отвлеченным созерцателем развертывающихся на его глазах драм и трагедий, то стоящий за его плечами Байрон, напротив, никогда не упускает возможности высказать свое отношение к происходящему, вглядеться в его истоки, осмыслить его уроки на будущее.
Так, Португалия, строгие красоты чьих ландшафтов чаруют пришельца (песнь первая), в мясорубке наполеоновских войн стала разменной монетой в конфликте крупных европейских держав; и у Байрона нет иллюзий насчет истинных намерений их правящих кругов, включая те, что определяют внешнюю политику его собственной островной отчизны.
То же самое и по отношению к Испании, ослепляющей великолепием красок и фейерверками национального темперамента. Немало прекрасных строк посвящает он легендарной красоте испанок, способных тронуть сердце даже пресыщенного всем на свете Чайль-да ("Но нет в испанках крови амазонок, / Для чар любви там дева создана"). Но важно, что видит и живописует носительниц этих чар повествователь в ситуации массового общественного подъема, в атмосфере общенародного сопротивления наполеоновской агрессии: "Любимый ранен - слез она не льет, / Пал капитан - она ведет дружину, / Свои бегут - она кричит: вперед! / И натиск новый смел врагов лавину. / Кто облегчит сраженному кончину? / Кто отомстит, коль лучший воин пал?/ Кто мужеством одушевит мужчину? / Все, все она! Когда надменный галл / Пред женщинами столь позорно отступал? " Так и в стонущей под пятой османской деспотии Греции, чей героический дух поэт старается возродить, напоминая о героях Фермопил и Саламина. Так и в Албании, упорно отстаивающей свою национальную самобытность, пусть даже ценой каждодневного кровопролитного мщения оккупантам, ценой поголовного превращения всего мужского населения в бесстрашных, беспощадных гяуров, грозящих сонному покою турок-поработителей.
Иные интонации появляются на устах Байрона - Гарольда, замедлившего шаг на грандиозном пепелище Европы - Ватерлоо: "Он бил, твой час, - и где ж Величье, Сила? / Все - Власть и Сила - обратилось в дым. / В последний раз, еще непобедим, / Взлетел орел - и пал с небес, пронзенны..." В очередной раз размышляя о парадоксальном жребии Наполеона, поэт убеждается: военное противостояние, принося неисчислимые жертвы народам, не приносит освобождения ("То смерть не тирании - лишь тирана"). Трезвы при всей очевидной "еретичности" для своего времени и его размышления над озером Ле-ман - прибежищем Жан Жака Руссо, неизменно восхищавшего Байрона (песнь третья).
Французские философы, апостолы Свободы, Равенства и Братства, разбудили народ к невиданному бунту. Но всегда ли праведны пути возмездия и не несет ли в себе революция роковое семя собственного грядущего поражения? "И страшен след их воли роковой.
/ Они сорвали с Правды покрывало, / Разрушив ложных представлений строй, / И взорам сокровенное предстало. / Они, смешав Добра и Зла начала, / Все прошлое низвергли. Для чего? / Чтоб новый трон потомство основало. / Чтоб выстроило тюрьмы для него, / И мир опять узрел насилья торжество".
"Так не должно, не может долго длиться!" - восклицает поэт, не утративший веры в исконную идею исторической справедливости.
Дух - единственное, что не вызывает у Байрона сомнения; в тщете и превратностях судеб держав и цивилизаций он - единственный факел, свету которого можно до конца доверять: "Так будем смело мыслить! Отстоим / Последний форт средь общего паденья. / Пускай хоть ты останешься моим, / Святое право мысли и сужденья, / Ты, божий дар!" Залог подлинной свободы, он наполняет смыслом бытие; залогом же человеческого бессмертия, по мысли Байрона, становится вдохновенное, одухотворенное творчество. Потому вряд ли случайно апофеозом гарольдовского странствия по миру становится Италия (песнь чевертая) - колыбель общечеловеческой культуры, страна, где красноречиво заявляют о своем величии даже камни гробниц Данте, Петрарки, Тассо, руины римского Форума, Колизея. Униженный удел итальянцев в пору Священного союза становится для повествователя источником незатихающей душевной боли и одновременно стимулом к действию.