Не случайно и то, что один из эпизодов прославленного похода киевского князя Святослава против Хазарского каганата (965—968 годы) связан с победой и над ополчением предков современных осетин, карачаевцев (ясов) и адыгов (касогов) — данников и вынужденных союзников хазар. Примечательно, что многие специалисты восстанавливают маршрут движения войска Святослава так, что он пересекает Кубань в районе нынешнего Армавира, где на правом высоком берегу реки находятся укрепленные поселения пограничной полосы обитания «ясов и касогов».
Закономерным итогом стало возникновение и процветание вплоть до конца XI века на Таманском полуострове древнерусского Тмутараканского княжества, широко распространившего свое влияние на Северо-Западном Кавказе и вступившего в самые разнообразные (далеко не всегда дружеские) взаимоотношения с другими группами населения Кубанских берегов. Сам город Тмутаракань («Тьматархан», т. е. предводитель 10 тысяч воинов) поражал современников удивительной пестротой и «совмещаемостью» состава горожан, среди которых «русы» составляли значительную часть.
В ходе упомянутых событий (а ведь они — лишь малая часть информации, дошедшей до нас за тысячу прошедших лет!) русичи накапливали бесценный опыт, все глубже узнавали новую для них страну и различными способами осваивали, обживали ее. Примечательно, что, по мнению историков, в соседней Карачаево-Черкесии обнаружены материальные свидетельства существования наезженной «древней тропы, которая вела к Тмутаракани» и была отмечена яркими находками древнерусских привозных предметов и памятников письменности, выполненных на придорожных «памятных» столбах. Дорога такого назначения не могла не пересекать Среднее Прикубанье, то есть собственно наши места!
А если помнить, что в любом обществе есть наиболее инициативные, деятельные (пассионарные) личности, так же как и свободомыслящие «изгои», «изверги» (те, кто не укладывался в обычный общественный стереотип поведения и отчуждался разумом и душой сам, а потом отвергался, изгонялся и окружающими) — подлинные хозяева своей собственной судьбы, то станет ясно: в различных уголках бассейна Кубани могли возникать небольшие становища и поселки тех русичей, которые все больше отрывались от массы соплеменников. Такие «ячейки» приобретали особую жизнестойкость и сплоченность с окружающим степным и горским населением, опираясь на традиции, ведущие свое начало с I тысячелетия до новой эры.
Вот отчего, когда на Северный Кавказ и удельные княжества Руси почти одновременно выплеснулся шквал монголо-татарской агрессии, обитатели этих столь удаленных регионов оказались объективно (пусть и не осознанно!) союзниками друг друга. Предотвратить поражение было нельзя, не возможно. Но и сопротивление «золотоордынскому игу» не прекращалось. В частности, оно приобрело и такую форму, геройские беглецы из ханского плена уходили на Кубань, в зону лесистых предгорий и труднодоступных ущелий. Среди них были сотни тех храбрецов, которые корнями своими были связаны с княжествами и землями центральной и южной полосы складывающейся Московской Руси.
Проведя нередко долгие и тягостные годы в ордынском плену, эти люди терпеливо сберегали последнюю память о материнском благословении и потерянной Отчизне — христианские нательные (наперсные) кресты. Именно их достаточно многочисленные находки в долинах Зеленчуков, у хутора Ильич в Отрадненском районе, станице Махошевской Мостовского района, в округе Кавминвод и других соседних территориях убедительно свидетельствуют о постоянном пополнении «из разных мест пришельцами» всех этих небольших, разрозненных, но крепко связанных друг с другом (языком, религией, отцовскими обычаями) групп восточнославянского населения на Кубани.
Их еще не называли в письменных источниках «казаками», но нужно, вероятно, считаться с мнением весьма авторитетных авторов начала XIX века, которые независимо друг от друга высказывали мысль, что «казаки произошли от смеси русских с черкесами» (И. Бларамберг), что понятия «черкесы» и «казаки» некоторое время взаимозаменяли друг друга (С. Брсневский). Это выдает глубокие не просто соседские, но и семейно-брачные связи между адыгами и поселившимися рядом с ними выходцами из восточных славян.
Как объяснить иначе, что в 1282 году Золотая Орда «вывела» на Днепр «Пятигорских Черкесов», а они оказались в существенной мере основой будущего могучего и мощно питавшего Прикубанье Запорожского казачества? Как разобраться в несомненной путанице, когда «черкесами» называли прежде всего и преимущественно адыгов, но и казаков порой именуют «черкесскими казаками»? Как, наконец, избежать противопоставления одного из исторических наименований адыгского населения Закубанья («касоги») и заметно близкосозвучного термина «казаки», который навсегда закрепился за славяноязычным населением южных границ России?
Нужно, скорее всего, просто лучше вслушаться в отрывочные свидетельства очевидцев той поры, отказаться от упрощенного, слишком прямолинейного взгляда па основные вопросы формирования различных групп населения Северного Кавказа, учесть многомерные последствия интеграционных процессов, охватывавших постоянно многоязыковое население Кубани и всего Северокавказского региона. Вот лишь один яркий пример, подчеркивающий необходимость такого подхода.
В Московской Руси на рубеже XV—XVI веков бытовали стойкие слухи о наличии среди черкесов-кавказцев неких групп православных христиан со славянской речью. По этому поводу германский посол барон Сигизмунд Герберштейн в 1518 году сообщал: «Если повернуть к югу, около Меотий-ских болот (Азовского моря) и Понта (Черного моря), при реке Куба (Кубань), впадающей в болота находятся горы, в которых обитают черкесы. Полагаясь на непреступность гор, они не подчиняются ни туркам, ни татарам (крымцам). Однако русские свидетельствуют, что они христиане, живут по своим законам, согласны с греками в вере и обрядах и совершают богослужение на славянском языке, который у них в употреблении».
Отнюдь не исключено, а даже вероятно, что этот источник как раз и отразил чрезвычайно важный и реальный факт русско-«черкесского» сообщества, нерасчлененности во времена зарождения вольного казачества на берегах Кубани и ее притоков.
Ведь для того, чтобы не раздувать, а снять многие резкие разногласия по проблеме начальной истории казачества в каждой из конкретных областей Юга России, необходимо доказательно определиться по крайней мере в двух принципиальных позициях: рассматривать ли появление казачества как единовременный акт или длительный процесс становления; и какие районы Северного Кавказа действительно являлись зонами формирования казачества, а какие можно рассматривать как места поселения, стабильного обитания уже сложившихся казачьих общин...
Итак, уже в первой половине XVI века в различных ландшафтных зонах бассейна Кубани (но более всего в предгорных и горно-лесистых районах) достаточно стабильно пребывали группы восточнославянского православного населения — предтечей будущего казачества. О них хорошо знали и рассказывали в Москве. Многие их повседневные интересы простирались на родимый север, о чем говорит, например, огромный (23686 экземпляров) клад серебряных монет, найденный в начале ХХ столетия у кубанской станицы Петровской. В одной «казне», рядом с монетами турецкими, крымско-татарскими и татаро-генуэзскими оказалось много русских «копеек» XV — середины XVI века. Клад этот — либо военная добыча, либо щедрая купеческая «мошна», так или иначе ориентированные на связи с Московской и Литовской Русью. В Закубанье известны и другие находки средневековых русских изделий, предшествующих по времени важнейшему переломному моменту в истории горских народов Северного Кавказа — установлению прямых вассально-союзнических отношений с Россией ряда адыгских и абазинских племенных групп, что произошло в 1550-х годах.
С этого времени разнообразятся и становятся более полными известия о Кубани, которыми располагала Москва. Их приносили дипломаты и военачальники, стрельцы и «служилые казаки», приезжавшие в эти места, «посольские люди», использовавшие дорогу к карачаевцам Приэльбрусья, проходившую от наших мест по Кубани. Так продолжалось вплоть до второй половины XVII века...
Правда, в этих сообщениях (как и в нередких свидетельствах западноевропейских гостей Кубани) речь идет о частых приездах сюда «московских купцов», о знакомстве закубанских адыгов с русскими серебряными «ефимками» — талерами и копейками» и нет как будто бы прямых сообщений как о русскоязычных христианских общинах, продолжавших жить между горцев. Но это может объясняться по аналогии с ситуацией в бассейне Терека, где приход Московской Руси ознаменовался оттоком протоказачьих групп из прежних мест обитания в границы до того недосягаемой Отчизны, которой они сохранили свою душевную преданность и неистребимую верность.
Зато привнесенные ими в складывающийся южнорусский казачий мир сведения о Северо-Западном Кавказе заметно обострили интерес к нему со стороны вольных обитателей Дона и Днепра, антитурецкие и антикрымские настроения и решительные действия которых во многом стабилизировали постоянно напряженную обстановку на причерноморско-кавказскнх рубежах Московского государства.
Вот почему в турецких дипломатических документах не раз упоминаются «банды казаков», действующие в Приазовье. А знаменитый турецкий военный разведчик, ученый и путешественник Эвлия Челеби, дважды побывавший на Кубани в середине XVII века, с озабоченностью описывал морские (на «думбасах» и «чайках») и сухопутные походы в Прикубанье донских и запорожских казаков, которые великолепно ориентировались в местных обстоятельствах и, судя по всему, имели толковых, надежных проводников из числа еще недавних славянских обитателей этих мест.