Еще более сильное впечатление производит рассказ о русском земледелии. В дремучих лесах бродили крестьяне , которые, выжигая деревья, расчищали себе под посевы пространство, а когда почва истощалась, уходили дальше, в бескрайнюю тайгу .
В аграрной истории такая деятельность называется «подсечным земледелием», которое действительно практиковалось и в России и на Западе в ранний период Средневековья (о чем подробно рассказано, например, у Ле Гоффа). Учитывая огромное пространство — даже в Европейской России, — такие отсталые методы действительно практиковались здесь в больших масштабах и сохранились дольше, нежели, например, на Западе. Однако при чем здесь сибирская тайга? И о какой эпохе идет речь? Во времена становления русского самодержавного государства давно уже существовали куда более передовые способы обработки земли, да и крестьяне не блуждали где попало. Кстати, американскому профессору почему-то не приходит в голову простой вопрос: если земли много, а население может в любой момент куда-то уйти, почему это должно способствовать становлению авторитарной власти? На самом деле именно способность народа куда-то перебежать — подальше от правительства — воспринималась русскими чиновниками как постоянная головная боль (правда, «подсечное земледелие» к тому времени давно ушло в прошлое). Более того, в Америке именно наличие огромного «пустого пространства», куда можно удалиться от власти, традиционно приводилось в качестве одной из причин существования демократии.
В дальнейшем изложении автор упорно принимает на веру идеологические конструкции русских историков XIX века, даже тогда, когда их откровенная абсурдность была ясна уже современникам. Самый типичный пример — рассказ о постоянных набегах с Востока. Оказывается, из-за борьбы с ними русское государство исключительно вынужденно, исключительно в оборонительных целях расширилось от Поволжья до Урала, а потом и до Тихого океана.
Понятно, что в патриотических целях эту чепуху продолжают вбивать в голову русским школьникам даже в наше время. Но от американского профессора можно ждать более критического взгляда на отечественную историю. Кочевники-то находились не к востоку, а к югу от границ России. И почему-то именно в этом направлении Русская держава не расширялась вплоть до середины XVIII века. Собственно, потому и не расширялась, что здесь находились серьезные и опасные враги. Крымцы еще в конце XVII столетия свободно доходили до стен Москвы, когда в Сибири царские воеводы уже приближались к границам Китая. И лишь в правление Екатерины Великой Российская империя всерьез двинулась на кочевой Юг, да и то не потому, что надо было пресекать набеги, а потому что развитие зернового хозяйства требовало освоения целинных земель, а для увеличения торговли с Западом нужны были удобные незамерзающие порты Черного моря. Крымцам и адыгам просто не повезло: они оказались на пути экономического прогресса. Как и американские индейцы.
Впрочем, книга Пайпса настолько же недостоверна и неубедительна в том, что касается исторических обобщений, насколько она подробна, достоверна и добросовестна в частностях, особенно когда речь заходит о биографиях и воззрениях ее героев, будь то Михаил Катков, Константин Победоносцев или Константин Леонтьев. Для студента, который собирается писать реферат о русских монархистах конца XIX века, здесь есть все необходимое: даты, основные вехи жизни, описание главных произведений.
Хотя книга называется «Russian Conservatism and Its Critics» («Российский консерватизм и его критики»), ее с таким же успехом можно было бы издать под названием «Russian Liberalism and Its Opponents» («Российский либерализм и его оппоненты»). В тексте, занимающем 188 страниц, изложение взглядов русских консерваторов начинается только на 90-й странице, со знаменитой записки Н.М. Карамзина, в которой историк и литератор подверг критике либеральные начинания Александра I. До этого речь идет о различных течениях российской политической мысли начиная со Средних веков до эпохи Екатерины II, причем основное внимание уделяется как раз либералам и тем общественным течениям, которые в той или иной почве готовили почву для либерализма.
Сам автор объясняет подобный подход необходимостью продемонстрировать культурный контекст, в котором существовали русские консерваторы. Бросается, однако, в глаза, что либеральные течения в книге Пайпса выглядят гораздо более укорененными в русской идейной истории, нежели консерватизм, возникающий скорее как реакция на различные реформаторские начинания. Что, впрочем, логично. Консерватизм как оформленное течение политической мысли возникает только тогда, когда старый порядок начинает ставиться под сомнение, следовательно, появляется и необходимость обосновывать его и защищать. Вплоть до этого традиционный порядок вещей воспринимается как естественный, само собой разумеющийся, а потому не слишком нуждающийся и в теоретическом обосновании.
Проблема Пайпса не в том, что он сопоставляет консерватизм с либерализмом, а в том, что, исключив из дискуссии радикалов, он придал либеральным идеям в России масштаб и значение, какого у них в реальности не было. Во-первых, в контексте XVIII века невозможно провести разграничительную линию между умеренными и радикальными просветителями. Так умеренный Николай Новиков удостаивается в книге Пайпса подробного обсуждения, а радикальный Александр Радищев упомянут лишь мимоходом, главным образом в связи с критической оценкой его работ А.С. Пушкиным. Между тем на практике идеи и даже судьбы Радищева и Новикова были тесно связаны между собой.
Во-вторых, русский консерватизм формировался как идеология не столько в дискуссии с либерализмом, сколько в качестве ответа именно на критику и выступления радикальных идеологов (сначала демократов, а потом и социалистов). Чего, кстати, не отрицает и сам Пайпс: «Некоторые консерваторы не делали различия между радикалами и либералами» .
Исследуя русскую консервативную мысль, сам автор в значительной мере остается в плену у либеральной традиции, разделяя все ее слабые места. Отсюда почти демонстративное пренебрежение народными движениями и именно теми идеями, которые (независимо от их политической направленности) получали поддержку масс. Напротив, политические инициативы элиты, даже те, что провалились, не оставив особого следа в истории, обсуждаются детально и добросовестно, а массовые движения игнорируются. Подробно обсуждая спор между «нестяжателями» и иосифлянами (которых он называет «стяжателями»), он полностью игнорирует идеи старообрядцев, хотя в первом случае речь шла о дискуссии внутри православной иерархии, а во втором — о религиозном столкновении, в которое вовлечено было почти все население Московии. И если нетрудно обнаружить сходство идей «нестяжателей» с позициями сторонников европейской реформации, то радикальные старообрядческие течения обнаруживают еще более полное совпадение с кальвинизмом (теория предопределения, отказ от иерархической церкви, признание успеха в бизнесе знаком божественного предрасположения и т.д.). Однако в культурном плане старообрядцы были враждебны Западу, а исходная концепция запрещает видеть что-либо позитивное и демократическое в антизападных течениях.
Точно так же игнорируется Смута XVII века, Крестьянские войны Разина и Пугачева, Земские Соборы, про которые мы узнаем, что они не были выборными представительными органами (хотя современные исследования, включая документы провинциальных архивов, явственно свидетельствуют об обратном). Зато заговор Верховного Тайного Совета в 1730 году описывается детально и подробно, как единственная серьезная попытка ограничить самодержавие. Игнорируя массовые движения, Пайпс вступает в противоречие со своим же литературным материалом, поскольку сами русские консерваторы не слишком задумывались о значении, например, заговора «верховников», но постоянно вынуждены были обращаться к истории Смуты или пугачевщины.
Весьма спорным является и анализ политических взглядов Пушкина и Гоголя. Безусловно, идеологические воззрения Пушкина менялись с течением времени, но его мировоззрение выражалось не в виде теоретических трактатов, а в литературном творчестве, а потому не укладывается в рамки какой-либо одной идеологической доктрины. Вне всякого сомнения, в письмах и статьях Пушкина 1830-х годов усиливаются консервативные ноты, но это была не эволюция от либерализма к консерватизму, а трагическое осознание противоречий исходной идеологии Просвещения. Признание необходимости самодержавия в принципе не только сопровождалось усиливающимся конфликтом с царем на практике, но и основывалось на мысли о том, что правительство есть единственный европеец в России. Иными словами, необходимость утверждения ценностей просвещенной Европы в дикой Евразии требует действий, находящихся в вопиющем противоречии с этими самыми ценностями.
Собственно, именно Пушкин откровенно, честно и трагически сформулировал основное противоречие русского «западничества»: в подобной трактовке Просвещение (в отличие от Англии и Франции) выступает как нечто принципиально антинародное.
С одной стороны, западные ценности включают в себя «демократию», «гражданские свободы», «права личности». Но с другой стороны, народ отвергает «западничество», которое не может быть навязано иначе как насилием, диктатурой, принуждением. Причем, странное дело, чем больше власть использует насилие и репрессии для утверждения европейских ценностей и институтов, тем больше народ их отвергает. А чем больше «мужик» сопротивляется, тем больше, с точки зрения просвещенных европейцев, необходимость в принуждении и репрессиях.