Однако взаимоотношения между национальным и классовым самосознанием даже в лучшие времена революции находились в потенциальном конфликте. Общественная реакция на забастовки в начале марта с целью установления восьмичасового рабочего дня наглядно демонстрирует этот факт. Многие солдаты видели в этих забастовках проявление того, что рабочие были равнодушны к судьбам родины, к положению своих братьев на фронте и старались извлечь выгоду для себя, добиваясь сокращения рабочего дня. Это недоверие было использовано прессой различных направлений и в какой-то степени Временным правительством. 23 марта правительство обратилось к рабочим металлургических заводов Урала: "Рабочие, не оставьте беззащитными ваших братьев в окопах. Помогите им сохранить жизнь, отразить врага, обеспечить России свободу" [19]. Рабочие яростно отвергли эти заявления, обвинив "буржуазных" политиков и журналистов в намеренном желании разделить народ в их эгоистических классовых интересах. Резолюция общего собрания рабочих заводов "Лангенциппен" (Langenzippen) в Петрограде протестовала против обвинения буржуазной печати "в нежелании работать" и "непатриотичности" рабочих и заявляла о готовности трудиться "сколько бы ни понадобилось", но "для оборонительной войны, а не захватной" [20]. Рабочие модельных цехов Путиловского завода согласились, что, "если явится потребность, то выражаем желание работать сверхурочно впредь до слияния трудящегося народа всех стран" [21]. Из этих конфликтов становится очевидной сложность политических симпатий рабочих: с одной стороны, они не хотели предстать как ставящие классовые интересы над национальными, с другой - они были убеждены, что солдаты были введены в заблуждение буржуазией, которая стремилась разделить трудящихся для более легкого контроля над ними.
Впpочем, весной 1917 г. национальные чувства взяли верх над классовыми. Лучшим доказательством этому может служить неудача большевиков в обеспечении поддержки своей политики в войне. В.И. Ленин мог настаивать на том, что природа войны не изменилась, что она осталась империалистической войной, которая должна быть преобразована в гражданскую войну. Но эта точка зрения не отвечала настроениям большинства рабочих и солдат, что проявилось в отношении к тактике братания, отстаиваемой Лениным после возвращения в Россию. В стиле скорее утопическом, чем предательском Ленин утверждал: "Ясно, что братание есть путь к миру. Ясно, что этот путь идет не через капиталистические правительства, не в союзе в ними, а против них. Ясно, что этот путь развивает, укрепляет, упрочивает братское доверие между рабочими различных стран" [22]. 26 апреля М.В. Фрунзе был послан для организации братания на западном фронте. Но почти в то же самое время эта тактика была осуждена Петроградским советом на том основании, что "теперь солдаты защищают не царя и помещиков, а революцию". Совершенно очевидно, что, заняв эту позицию, они чувствовали поддержку громадного большинства солдат. Как было отмечено в резолюции Владимирского губернского съезда советов: "Съезд признает братание на фронте вредным для дела свободы и позорящим честь армии и революционного народа". Необходимо отметить, что в резолюции говорилось не о "чести православного воинства", а о чести революционной армии, для которой унизительно братание с армиями нереволюционными" [23]. Большевикам не оставалось ничего другого, как отказаться от политики братания.
Только благодаря провалу Июньской обороны, большевики получили общественную поддержку. Бессмысленное кровопролитие, наряду с недоверием к Временному правительству, вызвало еще более сильные нападки на войну со стороны рабочих и солдат. Это новое настроение нашло отражение в резолюции митинга рабочих и солдат Тифлисского гарнизона: "Единственным результатом этого наступления есть новые миллионы жертв, искалеченных и изуродованных, новые горы окровавленного человеческого мяса и новое торжество капиталистов и буржуазии" [24]. Этот акцент на связь войны с частными интересами капиталистов свидетельствовал не только о растущем влиянии большевистской политики, но и о повсеместном принятии классового языка нижними слоями общества, которые не ассоциировались с поддержкой ни одной политической партии. Этот язык определялся не столько четкими социальными терминами марксистской терминологии, сколько всеобъемлющим языком низов против верхов, солдат против офицеров, крестьян против помещиков, рабочих против работодателей. Он был часто используем в откровенно грубой форме. Борис Колоницкий показал, что термин "буржуи" не имел четкого классового смысла для городских масс и использовался как оскорбление против практически всех воображаемых классовых врагов [25]. Такие термины, как "буржуи" или "господа", означали отказ низших классов и далее мириться с их угнетенным положением, их решимость изменить существовавшие веками принципы распределения богатства и власти.
К концу лета 1917 г. растущая поляризация общества породила раздвоение политического языка. В то время как образованная и владеющая собственностью элита говорила на языке нации, трудящиеся массы употребляли воинственный язык класса. Так, в частности, кадеты использовали еще более экстравагантную риторику "нации на осадном положении". Столкнувшись с неорганизованными восстаниями и социальными беспорядками, они стали выискивать внутренних врагов и призывать к установлению порядка. Их риторика была проникнута такими терминами, как "измена", "трусость", "дезертирство", "предательство". Говоря о нации, они как бы намеренно использовали архаические идиомы в слабой надежде, что обращение к народной памяти поможет предотвратить истребление нации в результате германского наступления, а также размежевание общества в результате классового конфликта. "В дни великих национальных опасностей, когда на Руси казалось все потерянным, всегда спасал Россию глубокий здравый смысл ее народа. И триста лет тому назад, в годину внутренней разрухи и иноземного плена, пришли в Москву для спасения родины низинные люди. К ним из сердца России и на этот раз обращаем мы наш клич. Пусть, малодушные люди российской державы, рассеется поднятый врагами дьявольский туман, которым хотели ослепить ваши очи. Верните России возможность стать счастливой и великой и последними усилиями оправдать жертвы наших верных сынов России" [26]. Со своей стороны, большевики использовали такой же бескомпромиссный язык класса, отрицающий все призывы к национальному сознанию в пользу классовой борьбы и пролетарского интернационализма. Сейчас вряд ли можно всерьез отнестись к их утверждению, что Временное правительство намеренно саботировало войну с целью подавления революции. Газета иваново-вознесенских рабочих писала: "Увидев, что золотой дождь перестает литься в карманы, буржуазия пошла на предательские действия на фронте и саботаж в тылу, она мечтает о том, чтобы немецкими штыками подавить революцию" [27]. Таким образом, создается впечатление, что конфликты, раздиравшие общество, накалили политику до такой степени, что низы и верхи стали использовать язык, одинаково неприемлемый друг для друга. Тем не менее, на эмоциональном уровне трудно представить, как классовое самосознание могло полностью подменить национальное самосознание; и если посмотреть даже на риторику большевиков, становится очевидно, что отрицание языка нации не было столь категоричным, как кажется на первый взгляд. Лишь немногие большевики были способны последовать ленинской политике пораженчества до той черты, где они могли предстать предателями своей родины. Они отвергли утверждение о своей непатриотичности и настаивали, что именно они, а не те, кто говорит от лица всей нации, и являются истинными патриотами. Так, например, завоевание Риги немцами 21 августа 1917 г. было описано в газете иваново-вознесенских большевиков под заголовком "Буржуазия перестает любить отечество". "Недавний рижский прорыв, в ликвидации которого принимали деятельное участие сознательные пролетарские (большевистские) полки, легшие на поле брани, был вызван предательством верховного главнокомандующего Корнилова, задумавшего вину за это свалить на революцию, создать в массах настроение в свою пользу как "спаситель отечества" и привести страну к генеральской диктатуре" [28]. Так же яростно большевики отвергли утверждение, что это их агитация вызвала развал (дезорганизацию) армии. "Никогда мы не стремились дезорганизовывать фронт путем призыва к отступлению, к бегству. Солдаты, сознательно понимающие идеи революционной социал-демократии, не причастны к этому позору". Так же остро pабочие-большевики реагировали на обвинения в том, что они выступают за установление сепаратного мира с Германией [29].
Подобная болезненная реакция большевиков на обвинения в отсутствии патриотизма отражала тот факт, что, хотя формально политический дискурс мог быть поляризован между языком нации и языком класса, характер политических настроений в обществе определялся сложными переплетениями классового и национального сознания. Будучи приверженцами классовой политики, они в то же время понимали, что не могут позволить своим врагам овладеть монополией на такой влиятельный в эмоциональном отношении политический язык, как язык нации. Поэтому большевики не только оспаривали утверждение элиты об отсутствии патриотизма, но и пытались выдвинуть альтернативное понимание концепции национального государства. Преследуя эту цель, они использовали такие народнические идиомы, как "трудовой народ" или "трудящиеся", которые являлись составляющими элементами древнего представления о русском народе, всегда находившегося в оппозиции к концепции официальной России. Так, в глубине народной культуры существовало понимание "истинной нации", как сообщества трудящихся, то есть тех, кто своим потом и кровью производит национальные богатства. Исходя из логики этой концепции, претензия всех тех, кто не трудится, быть членом нации, выглядела по меньшей мере необоснованной. Это было тонко подмечено офицером-дворянином, написавшем о солдатах под его командованием: "Между нами и ими пропасть, которую нельзя перешагнуть. Как бы они не относились лично к отдельным офицерам, мы остаемся в их глазах барами. Когда мы говорим о народе, мы разумеем нацию, когда они говорят о нем, то разумеют демократические низы. В их глазах произошла не политическая, а социальная революция, от котоpой мы, по их мнению, проиграли, а они выиграли" [30]. В этом народническом понимании русской идеи только рабочие, крестьяне и солдаты могли претендовать на роль выразителей национальных интересов. Само собой разумеется, согласно этому пониманию, верхи представляли собой частный интерес, и их стремление говорить от лица нации было продиктовано лишь эгоистическими интересами. Как писал рабочий Л. Рыжик в газете "Донецкий пролетариат": "Их теперешний патриотизм заключается в травле крестьян, рабочих и солдат. Никогда вам не удастся рассорить трех братьев кровных, родственных друг другу телом и духом. Помните, что русский солдат, рабочий и крестьянин - это подлинная Россия" [31]. И хотя эта концепция очевидно расходилась с маркистской теорией, она могла быть трансформирована в более "чистый" классовый язык. Как заявили рабочие Военно-подковного завода в Петрограде: "Только беднейшие классы населения с пролетариатом во главе могут решительно подавлять алчные аппетиты хищников мирового капитализма, вывести исстрадавшуюся страну на широкую дорогу, дать мир, хлеб, свободу и освободить человечество от уз капиталистического рабства" [32]. Таким образом, большевики оказались способными взять за основу традиционную концепцию национальной идеи, которая базировалась на двойственном понимании термина "народ", как "нации" и как "простых людей". Этот термин послужил мощным связующим звеном между классовым и национальным сознанием в процессе радикализации общественно-политических настроений. Представление о том, что истинная нация - это трудящийся народ, сыграло огромную роль в завоевании общественной поддержки большевиками и эсерами в конце 1917 г. Таким образом, нам не следует преувеличивать степень торжества классового сознания над национальным в 1917 г., даже в наиболее воинствующей риторике класса можно было услышать отголосок этой народнической версии национальной идеи. Когда рабочие и солдаты поддержали большевиков в их стремлении установить советский режим, они пошли на это, искренне веря, что в этом заключается спасение России.