Константин Леонтьев о "социалистическом федерализме" в России: два сценария
Емельянов-Лукьянчиков М. А.
Константин Николаевич Леонтьев (1831–1891) считал, что каждая цивилизация проходит три стадии развития: первичной простоты, цветущей сложности и вторичного смесительного упрощения (1). Социализм и коммунизм для него однозначно принадлежат последнему, позднему, периоду, который характеризуется попыткой обращения цивилизации, находящейся в кризисе, к первоначальной простоте — равенству и братству, характерным для примитивных государственных образований. Но, так как ничто в истории цивилизации не повторяется, равенство в конце ее превращается в разрушительное явление и пародию на равенство начала.
Структура цивилизации, по мнению Леонтьева, включает в себя три основных составляющих: религию, культуру и государственность (2). А стало быть, для гармонии цивилизационного развития необходимо внимание ко всем составляющим цивилизации, а никак ни к одной из них, произвольно выделенной из исторического организма. Отсюда, абсолютизация государственной, социальной или экономической сферы жизни была неприемлема для Леонтьева, который писал, что "коммунизм — экономическое понятие" (3). Раз в истории наличествуют разные цивилизации, то существуют и многообразные экономики. Поэтому, Константин Николаевич был согласен с замечанием Н.Я. Данилевского по поводу утверждения о том, что рыночные отношения есть единственно верный тип экономики для всех стран и цивилизаций: "По-моему, это то же самое, как бы утверждать, что дышать можно только жабрами или только легкими, невзирая на то, живет ли животное в воде или на суше" (4). Леонтьев неоднократно выступал против искусственного завышения значимости экономики, которая, по его мнению, является зависимой частью государственной составляющей цивилизации. Экономика, хозяйство, капитал это "то же, что пищеварение в теле; и без пищеварения нельзя; но никто не считает пищеварение отправлением высшим", и нельзя "ставить монументы за ловкую торговлю" (5).
Знакомясь с явлениями, которые его современники описывали при помощи понятий "социализм" и "коммунизм", К.Н. Леонтьев видел в них евангельское "искушение хлебом", отвергнутое Христом во время испытания в пустыни (Мф., 4, 1–4), и грядущее воплощение этого псевдоидеала в исторической реальности. Леонтьев полагал, что и "социализм" и "коммунизм" равным образом основаны на абсолютизации вырванных из цивилизационного контекста понятий "социум", "община" ("коммуна") и "экономика", которые всего лишь составные части государственной составляющей цивилизации. Понятие "феодализм" для него также искусственно, ибо в нем акцентируется государственность, а религия и культура отодвигаются на второстепенные позиции, поэтому Леонтьев соотносил "социализм" и "феодализм", и вводил понятие "социалистического (или "общинного", то есть "коммунистического") феодализма. Таким образом, во все эти понятия он вкладывал свой самобытный смысл.
Идеологии Леонтьева четко делил на традиционные и нетрадиционные (в отношении последних он иногда употреблял термин "антрополатрия", — от греч.: "человекопоклонничество"). Традиционные идеологии России, подчеркивал Леонтьев, не противоречат христианству; напротив, выведение социализма из христианства говорит лишь о полном незнании последнего. Например, в вопросе о равенстве он обращал внимание на то, "сами апостолы, прямые истолкователи воли Христа, не только оставались равнодушными к вопросу о равенстве и неравенстве личных прав на земле, но и прямо освящали неравноправность своим словом" (6). Представление о монастырях как социальных коммунах не выдерживает критики: "коммунистами можно назвать и монахов общежительных монастырей; но они коммунисты для отречения, для аскетизма, а не для земной чувственной эвдемонии, которой аскетизм христианский есть сильнейшая антитеза" (7).
Нетрадиционные идеологии Леонтьев выводил из либерализма: полагая, что крайности социализма и крайности племенных конфликтов являются естественным развитием "того самого западного либерализма, который теперь с ужасом отступает от своего детища и напрягает все силы свои на борьбу с ним". Рассматривая генезис социализма он писал, что всё началось с веры в абстрактное равенство и свободу, которую попыталась воплотить в жизнь революционная Франция (8). Леонтьев указывал на то, что во Франции, а затем в Германии, Италии и других странах Европы впервые обнаружились такие плоды осуществления этих идеалов как господство "денег и мелкой учености, грубая плутократия". Реакцией на них и стало "учение экономического равенства, учение вначале мечтательное и кроткое, а позднее взявшее в руки ружье" (9). Как подметил Н.А. Бердяев: "Капитализм и социализм совершенно одинаково заражены" духом того мещанства, против которого выступал Леонтьев (10).
В сознании Леонтьева четко разделялись идеальная истина (например, религиозные ценности) и истина конкретно-историческая. Отсюда, не было никакого противоречия в том, что резко отторгая социализм, как антихристианское явление третьего, кризисного периода развития цивилизаций, основанное на расторжении цивилизационной гармонии (посредством абсолютизации роли государства, и особенно, роли экономики), он считал одним из главных для современной ему России "вопрос социально-экономический" (11), в частности "организацию отношений между трудом и капиталом" (12). И здесь, кроме России он не видел никого, кто мог бы "в XX веке … выйти на новые пути и положить пределы тлетворному потоку западного эгалитаризма и отрицания" (13).
Споры о том, как Леонтьев воспринял бы советские реалии широко представлены в научной литературе (14). Мнения оппонентов сводятся к двум основным вариантам: Леонтьев принял бы лишь "сталинский социализм" образца 1945 года, либо резко выступил бы против всего советского периода истории России. В самой постановке вопроса заложено противоречие: исследователями редко принимается во внимание тот факт, что Леонтьев желал России одного варианта развития событий, но ожидал совсем другого. Рассмотрим оба сценария…
XIX век рассматривался Леонтьевым как смена царствований, где правители помягче, полиберальнее — Александр I, Александр II, — олицетворяли европейское влияние, а правители пожестче, консервативнее, — Павел I, Николай I, Александр III, — которые вслед за Петром Великим, были "себе на уме", представляли традиционную русскую идеологию.
Леонтьев писал о николаевской эпохе, что "власть тех годов, возросшая на непрерывных петровских преданиях, уже выразила в жизни вполне свой государственный идеал, — до того вполне, что всякий дальнейший шаг, всякое дальнейшее движение неизбежно должно было, хоть до некоторой степени, разрушать веками сложившийся сословный строй государства". Николай Павлович застал Россию в состоянии законченного сословно-монархического строя, а потому охранение существующего, "даже и со всеми неотвратимыми недостатками его, — было его идеей, и эта идея выражена была тогдашним петербургским правительством и во внутренних делах, и во внешних с необычайной силой и последовательностью" (15).
Леонтьев называл этот период последним цветом России, взрастившим "трех великанов религии, государственности и национальной поэзии — Филарета, Николая Павловича и Пушкина" (16), где канонизированный митрополит Филарет (Дроздов) представляет настоящее, неискаженное православие, император Николай I — традиционно-ориентированную государственную политику, а А.С. Пушкин — тот самый русский византизм, за который его прадед Ратша мышцей бранной святому Невскому служил. "Какая триада! — писал Леонтьев, — не бедна духом, должно быть, была жизнь первой половины этого века в России, — если ее "почва" произвела трех таких исполинов — Церкви, Царства и поэзии!" (17)
Но за Николаем Павловичем пришел Александр II. Будучи врагом бунтов и революций, он был другом конституций, то есть, по Леонтьеву, предпочитал радикальному либерализму либерализм мирный, эволюционный. Отсюда "и плоды 25-летнего либерального развинчивания России по европейским образцам, плоды с одной стороны ужасные, а с другой — столь презренные, у нас перед глазами" (18). Леонтьев полагал реформы Александра II (за исключением наделения крестьян землею и сохранения земельной общины) — либерально-космополитическими, так как их посредством все охранительное (религия, сословия, цензура) было "развинчено", и в результате, капитализм "впервые дал почувствовать свою всепожирающую силу". За короткий период времени русское общество "приблизилось к обществам западным несравненно более, чем в 200 лет — со времен Петра" (19).
Десятилетия спустя последний русский царь Николай II записал в дневнике в ночь отречения: "кругом трусость и измена и обман". Леонтьев испытывал эти чувства еще в правление Александра III, когда писал: "враги внутри, враги извне... Опасность там, измена здесь... Сомнение везде..." (20). Характерна и перекличка Леонтьева с Данилевским, который одно время полагал, что болезнь русского "европейничанья" показала "некоторые признаки облегчения". Но вскоре, в другом издании своей книги "Россия и Европа", он сделал примечание к этим словам: "признаю это за горькую с моей стороны ошибку". Так вот, Леонтьев, прочитав эти слова, отметил: "Бедный Н[иколай] Я[ковлеви]чь! Поневоле усомнишься, глядя на наше хамство!" (21). Как писал С.Л. Франк, такие "великие русские прозорливцы" как , А.С. Пушкин, Ф.М. Достоевский, К.Н. Леонтьев, Ф.И. Тютчев и В.С. Соловьев буквально "задыхались в атмосфере окружавшего их пошлого и плоского общественного мнения" (22).
Леонтьев предвидел, что если не изменится весь уклад жизни, — впереди революция. Описывая положение при Александре II, он констатировал, что "революционерство" радикальное обратилось к заговорам и убийствам, и тем вызвало реакцию государства, а "революционерство умеренное", законное (то есть либералы), продолжало (до 80-х гг. XIX в.) "преуспевать и господствовать на всех поприщах нашей жизни, доводя почти до отчаяния тех немногих тогда прозорливцев, которые хорошо понимали, куда это нас ведет". Так продолжалось "от рокового 61-го года до ужасного 81-го года" (23), в течение которых множество русских людей ожидало спасения России от дальнейших европеизированных реформ: "нельзя не ужаснуться за наше будущее, когда с изумлением начинаешь понимать, что соотечественники наши хотят лечить нас от крайнего европейского радикализма тем же самым радикализмом, только постепенным и умеренным" (24). Цареубийство 1 марта 1881 года Леонтьев расценивал как событие, "когда на улицах нашей европейской столицы либерализм анархический умертвил так безжалостно самого могущественного в мире и поэтому самому самого искреннего представителя либерализма государственного" (25).