Н.Я. Данилевский был уверен в том, что если вдруг Россия останется без царя или окажется при ограниченной монархии, то народ снова, как в 1613 году изберет новую династию. Народ "понял бы одно, что у него нет более царя, нет и Русского царства, что наступило новое Московское разорение, что нужные новые Минины, новые народные подвиги, чтобы восстановить царя и царство" (26). Он пытался доказать, что после реформы 1861 года "иссякли все причины, волновавшие в прежнее время народ, и всякая, не скажу, революция, но даже простой бунт, превосходящий размер прискорбного недоразумения, сделался невозможным в России, пока не изменится нравственный характер русского народа, его мировоззрение и весь склад его мысли". Леонтьев, читая книгу Данилевского, подчеркнул выделенные и нами слова, считая, что изменение это уже в значительной степени совершилось (27).
Осуждая либерализм Александра II, Леонтьев оставался верноподданным императора, при том, что его, военного медика, участника Крымской войны, человека, в самом начале дипломатической карьеры ударившего французского дипломата, оскорбившего Россию, и публициста, десятилетиями жившего в обстановке "круговой осады", не обвинишь в "сметеньи чувств". Просто он различал личность и служение, а потому и считал, что убийство даже либерального царя, есть "явный признак, что близится конец России собственно петровской и петербургской" (28). В ситуации, когда наказываются строго все виды преступлений, кроме антигосударственных, когда жизнь обеспечена всем гражданам, исключая "Царей и ближайших помощников их", которые "поставлены вне закона" (29), государство не может долго просуществовать. "То мирное, но очень быстрое подтачивание всех дисциплинирующих и сдерживающих начал, которое с таким ловким упорством производится теперь везде в России" приведет "к полному торжеству нигилистов" (30), и бессословная Россия встанет "во главе именно того общереволюционного движения, которое неуклонно стремится разрушить когда-то столь великие культурно-государственные здания Запада" (31).
В начале 1890 годов Леонтьев отмечал, что если идти в том же направлении, то "Россия, через каких-нибудь десять всего лет, увидала бы себя с целым сонмом ораторов, аферистов … во главе, … с миллионами пьяных, разорившихся и свирепых батраков". Он весьма живописно представлял себе эту ситуацию. "Вообразим себе на минуту, — писал он, … В России республика; члены дома Романовых частично погибли, частию в изгнании. Монастыри закрыты; школы "секуляризованы"; некоторые церкви приходские, так и быть, пока еще оставлены для глупых людей. Чернышевский президентом; Желябов, Шевич, Кропоткин министрами; сотрудники наших либеральных газет и журналов — кто депутатами, кто товарищами министров" (32).
Учитывая все более нараставший к концу XIX века конфликт между традиционными ценностями и новыми, нетрадиционными идеалами — либерализмом и социализмом, между дворянством и крестьянством, Леонтьев предлагал решить назревшие проблемы с помощью осуществления программы "реакционно-прогрессивного направления", представляющую собой стройную систему взглядов мыслителя, уже название которой демонстрирует акцентуацию на гармоничном подходе к цивилизационному развитию, без отклонений, ни в свободу, ни в дисциплину: "На месте стоять — нельзя; нельзя и восстановлять то, что раз по существу своему утрачено (например, дворянские привилегии в прежней их форме); но можно и должно, одной рукой — охраняя и утверждая святыню Церкви, могущество Самодержавной власти и развивая и обновляя пренебреженные остатки быта нашего, другою — двигать нацию вперед совсем не по западному и тем более не по либеральному пути" (33). Это — форма его программы, тогда как содержание представляет собой "национальный русский идеал": православие, самодержавие, народность (34) ("Единодержавная Власть при деятельной и бескорыстной помощи Православного духовенства и независимых, мыслящих мирян"). Действия предлагались продуманные, осознанные, но скорые и, по необходимости, жесткие: "Все великое и прочное в жизни русского народа было сделано почти искусственно и более или менее принудительно, по почину правительства. … Крещение Руси было дело правительства. Собирание Руси — тоже; правительством было постепенно утверждено крепостное право" (35). Конкретные пункты этой программы перекликались со взглядами Данилевского (который "все это имел в виду, за исключением только одного — прочного сословного переустройства, до которого он случайно как-то не додумался" (36).
Леонтьев считал, что в первую очередь необходимы преобразования в области религии и государственности: "только одна могучая Монархическая власть, ничем, кроме собственной совести не стесняемая, освященная свыше религией…, только такая власть может найти практический вывод из … задачи примирения капитала и труда". Удовлетворяя одновременно и религиозные и "вещественные" потребности русской нации, "можно вырвать грядущее поколение простолюдинов из когтей нигилистической гидры": "иначе крамолу мы не уничтожим и социализм рано или поздно возьмет верх … среди потоков крови и неисчислимых ужасов анархии" (37). Лозунг "Хлеба и веры!" (38) наиболее актуален на современном этапе развития — и в России, и в Европе, в этом понимании Леонтьев считал своими союзниками Н. Я. Данилевского и молодого В. С. Соловьева. В письме своему другу, дипломату К. А. Губастову, он писал: "Влад[имир] Соловьев недавно был у меня на даче и сказал, что он хочет писать … статью в таком духе: Леонтьев прав в том смысле, что вся жизнь должна быть основана на религии" (39). Раннего Соловьева ценил и Данилевский ("Статья Соловьева в Руси о расколе мне чрезвычайно понравилась" (40), к словам которого о том, что "на Русской земле пробивается новый ключ справедливо обеспечивающего народные массы общественно-экономического устройства" Леонтьев приписал (для своего ученика): "На это отцу Иосифу [Фуделю] советую обратить особое внимание, когда ему думается, что призвание России чисто религиозное" (41).
Между тем, православие оставалось для Леонтьева основой русской цивилизации, он неоднократно подчеркивал, что России необходимо утверждать и развивать "древнее святоотеческое христианство в отпор тому полулиберальному христианству которое так распространилось у нас теперь и которое чает с распятием (символом страдания) в руке — дойти здесь на земле до свободного равенства" (42). При этом Леонтьев понимал как следует церкви воспринимать новые веяния: строго охраняя отеческое православие, духовенство должно развиваться, в том числе, и в смысле получения такого же образования, что и миряне. Сообщая своей племяннице М.В. Леонтьевой про выборы духовного начальства в Оптиной пустыни, Леонтьев сетовал, что монахи хотят только "хозяина", а нужен еще и "образованный", а что при такой односторонности его умений, "он будет как слепой и будет в конце XIX века думать и жить как в конце XVI[-]го — это им ничего!" (43).
Значительная часть программы Леонтьева посвящена монархии, сословиям и экономике. Он писал о спасительности "Самодержавной мощи, в частные интересы различных классов общества не запутанной, а свободно относящейся с высоты Престола к неизбежному в жизни хаосу интересов, мечтаний и страстей" (44). Но "бессословный монархизм неустойчив" (45), а стало быть не только для замедления явлений антироста (олицетворяемых нетрадиционными идеологиями) "необходим могучий Царь", но и для того чтобы "Царь был силен, то есть и страшен, и любим", — необходима та прочность строя и стабильность психики миллионов подданных, которые возможны лишь при сословности (46). Сословность должна соседствовать, с одной стороны, с "доступностью высшего слоя", а с другой стороны, с уменьшением "подвижности экономического строя": надо "укрепить законами недвижность двух основных своих сословий — высшего правящего и низшего рабочего". Таким образом, Леонтьев предлагал, сохраняя охранительную функцию сословий, все же оставить возможность для их взаимопроникновения (тем самым, стимулируя активность незнатных слоев, излечивая характерный для имперского периода раскол "верхов" и "низов"). При этом предполагалось приостановить капиталистические формы развития экономики: для того, чтобы развитие нации шло традиционным, а не "денежным" путем, Леонтьев предлагал улучшить экономическое положение народа настолько, чтобы при "общении с Западом русский простолюдин видел бы ясно, что его государственные, сословные и общинные "цепи" гораздо удобнее для материальной жизни, чем свобода западного пролетариата" (47).
Наконец, необходимо "решительным и твердым шагом" (48) вступить на путь экономических реформ, что для Леонтьева подразумевало проведение особой политики в отношении третьего сословия, "сохранение неотчуждаемости крестьянских земель (и, если возможно, то и закрепление дворянских)" (49). Он призывал "подражать мужику", играющему в России охранительную роль. Сравнение интеллигенции и крестьянства у Леонтьева — совсем не в пользу первой: "мужик наш, освобожденный Государем от вековых условий необходимого в свое время крепостного права, мужик адресов не пишет, альбомов не заказывает, … не играет в мелкую оппозицию, он не "либеральничает", не суется судить и рядить обо всем". Он, по выражению графа Льва Толстого, знает, что царь их всех "обдумывает". "Мужик, монах, купец старого духа — вот истинно — русские граждане", "и что бы мы в силах были свершить, если бы эти миллионы "серых и возвышенно-темных людей" не тормозили бы благотворно наш неудержимый и бессмысленный полет?" (50)