10 августа 1821 года генерал Иван Сабанеев писал своему приятелю генералу Арсению Закревскому (будущему генерал губернатору Москвы):
«Живущий в Москве доктор Гас (кажется, при Голицынской больнице), знает чудесные источники Кавказа и может быть весьма полезным наставником. Я был два раза на Кавказе и пользовался его наставлениями, говорю по опыту».
Профессор Александр Нелюбин (1785-1858), один из основателей русской медицинской научной школы, издал в 1825 году книгу «Полное историческое медико-топографическое, физико-химическое и врачебное описание Кавказских минеральных вод». Он писал: «Да позволено будет с особенным уважением и признательностью упомянуть о трудах доктора Гааза… В особенности должно быть благодарным Гаазу за принятый им на себя труд – исследовать кроме главных источников еще два серных ключа на Машуке и один на Железной горе, которые до того времени еще никем не были испытаны… Сочинения Гааза принадлежат бесспорно к первым и лучшим в своем роде». А. Нелюбин сравнивал Железноводские минеральные воды с Карлсбадскими и Висбаденскими, утверждая, что они представляют собой «сокровище между кавказскими водами».
Много лет спустя эти отзывы подтвердил профессор Рахманинов в статье, напечатанной в Медицинском обозрении (за июнь 1897) и ученый ботаник В. И. Липский в книге «Флора Кавказа», изданной в 1899, назвавший Гааза первооткрывателем „знаменитого источника в Ессентуках“.
Советский историк М. А. Полиевктов подробно описал и чрезвычайно высоко оценил деятельность Гааза, книга которого «открывает целую серию описаний Кавказских минеральных вод» и содержит «климатологический очерк, обзор местной растительности… химический анализ источников… доклад о методах курортного благоустройства, практические медицинские советы».
3. «Святой доктор».
В 1828 году по предложению князя Федор Петрович был назначен членом Комитета попечительства о тюрьмах, учрежденного по особому указу императора. Руководил им сам генерал губернатор; постоянными членами состояли митрополит, гражданский губернатор, сановники, именитые купцы и др. Но с первых же дней душой и главой, движущей силой комитета стал доктор Гааз. За четверть века он пропустил только одно из 253 ежемесячных заседаний комитета, когда сам уже тяжело заболел. Он был главным врачом всех тюремных больниц и вместе с тем покровителем попечителем всех заключенных, ссыльных и каторжан, которых через Москву гнали в Сибирь из разных концов России. Два три раза в неделю уходили колонны по 50-100 человек. Уходили пешком на северо-восток, по Владимирке (теперь шоссе Энтузиастов). И каждую колонну провожал доктор Гааз; осматривал больных, особенно детей и женщин, приносил еду, белье и теплую одежду.
Перечислить все деяния Гааза на поприще служения страждущим и обремененным не так легко. Им много сделано и крупного, и мелкого. Им проводился сбор средств для выкупа крепостных детей, чтобы тем было позволено, следовать в ссылку со своими родителями (закон того времени позволял помещику оставлять детей осужденных и отправляемых в Сибирь родителей в своем полном распоряжении). Он организовывал ремонт в тюремном замке и создавал образцовые для того времени условия содержания арестантов, заботясь о том, чтобы у них был не только хлеб, но и сносные гигиенические условия.
По его инициативе и при непосредственном участии открыта была в Москве Александровская больница, которая на казенные деньги призревала и лечила бездомных, бродяг, бывших узников тюрем , т. е. всех тех, кому без подобной помощи оставалось только одно: околевать под забором.
Во время эпидемий „горячки“ (то есть гриппа или тифа) и холеры, лютовавших в Москве в 30-е и 40-е годы, Гааз лечил главным образом бедняков, бесприютных и обездоленных. В богатые дома его тогда приглашали редко: боялись заразы.
Староекатерининскую больницу для чернорабочих он превратил в образцовое лечебное учреждение и значительно расширил. Он же руководил постройкой новых тюремных больниц, а Полицейскую больницу для бродяг и нищих переоборудовал, расширил, преобразовал в больницу для всех неимущих, для крепостных и городской бедноты.
К 1831 году он продал свой дом и деревню. Все деньги ушли на строительство и оборудование новых лечебных заведений, на пособия больным и не только больным арестантам. С тех пор он сам жил уже только при больницах. Сперва в здании Староекатерининской – ныне больница Московского областного клинического института (Орловский переулок), а с 1844 года в „полицейской“ больнице, в Малоказенном переулке. (Теперь это переулок Мечникова, и в здании бывшей больницы размещен Институт гигиены детей и подростков. Именно там установлен памятник Гаазу.)
В последние годы он жил с одним слугой, не покидавшим его до конца. Все, что оставалось от его имущества, все, что он получал от богатых пациентов и благотворителей, Гааз расходовал на расширение больниц, на лекарства, пищу, одежду и другие пособия для бедняков, арестантов, ссыльных и их семей.
Многих крепостных крестьян тогда высылали в Сибирь на разные сроки – и даже пожизненно – без суда, простым распоряжением губернских властей, по прихоти недовольного помещика. Гааз добывал деньги, чтобы выкупать их жен, либо, если те с разрешения барина сопровождали ссыльных мужей, снабжал их деньгами на пропитание, так как добровольно едущим в ссылку не полагалось казенного довольствия.
Он не упускал из виду ничего, что имело хоть какое то значение в трудной жизни заключенных. Свою деятельность в комитете он начал с упорной борьбы против того, что ссыльных вели прикованными к длинному железному пруту группами по 10-12 человек. Переходы арестантских партий от привала к привалу бывали и по тридцать сорок километров. Люди разного возраста, роста, состояния здоровья, иногда и мужчины и женщины, неотрывно прикованные вместе, испытывали тягостные и унизительные мучения. Гааз почти пять лет воевал против этого „прута“, который отстаивали министр внутренних дел и начальство конвойных войск, как „лучшее средство предотвращения побегов“.
Но он добился отмены. И тогда же добился замены коротких и тяжелых кандалов более легкими и длинными, не так стеснявшими движения кандальников. По его настоянию ручные и ножные кольца кандалов, которые в мороз и в жару причиняли дополнительные муки, стали обшивать кожей и сукном.
Не ожидая, пока все эти усовершенствования начнут осуществлять власти, он за свой счет заказывал целые партии облегченных и обшитых кандалов. Еще и в начале XX века такие кандалы назывались „гаазовскими“. На собственные деньги организовывал он кузницы для перековки в легкие кандалы и сам однажды прошел с арестантами длинный этап, заковавшись в них, чтобы убедиться, правильны ли его расчеты и действительно ли облегчена тяжкая участь несчастных. Конечно, с точки зрения максималистской этики поведение Гааза не могло, наверно, встретить признательности.
Он не только сам работал, но привлекал к своим заботам об арестантах и неимущих больных бескорыстных помощников из людей разных сословий и поколений.
Гааз писал: «В российском народе есть перед всеми другими качествами блистательная добродетель милосердия, готовность и привычка с радостью помогать в изобилии ближнему во всем, в чем он нуждается». Ему помогали камергер Д. Львов, столбовой дворянин, гвардейский офицер, сражавшийся под Бородином и в зарубежных походах, а потом ставший в Москве попечителем архитекторов и строителей, восстанавливавших город; богатый купец старообрядец Рахманов, а после его смерти его вдова. Гаазу удавалось расшевелить и равнодушных, добиваться пожертвований и от прижимистых. Датский коммерсант Мерилиз, владелец большого универсального магазина (ныне ЦУМ – „Мюр и Мерлиз“), дал 30 тысяч рублей для больных бедняков и арестантов.
Гааз устроил тюремные библиотеки – первые в России и неведомые в других странах – и каждую партию ссыльных снабжал книгами.
Он сочинил и издал несколько брошюр с „добрыми наставлениями и советами“, которые дарил заключенным и их родственникам.
Доктор Гааз организовал две школы для детей заключенных: и для безнадзорных подростков, которых обычно полиция просто отправляла в Сибирь. Большинство арестантов были неграмотные или полуграмотные крестьяне и городские бедняки. Он не только лечил, снабжал пищей, одеждой, букварями и добрыми советами, но нередко бывал еще и ходатаем по делам бесправных. С 1829 до 1853 года он подал несколько сотен жалоб и прошений и в 142 случаях ему удалось достичь благоприятного пересмотра дел.
Гааз ездил каждую неделю в этап на Воробьевы горы, когда отправляли ссыльных. В качестве доктора тюремных заведений, он имел доступ к ним, он ездил их осматривать и всегда привозил с собой корзину всякой всячины, съестных припасов и разных лакомств: грецких орехов, пряников, апельсинов и яблок для женщин. Это возбуждало гнев и негодование благотворительных дам, боящихся благотворением сделать удовольствие, боящихся больше благотворить, чем нужно, чтобы спасти от голодной смерти и трескучих морозов.
Но Гааз был несговорчив и, кротко выслушивая упреки за „глупое баловство преступниц“, потирал себе руки и говорил: «Извольте видеть, милостивый сударинь, кусок хлеба, крош им всякий дает, а конфетку или апфельзину долго они не увидят, этого им никто не дает, это я могу консеквировать из ваших слов, потому я и делаю им это удовольствие, что оно долго не повторится».
Московский полицмейстер грозил Гаазу высылкой за то, что он „балует и возбуждает“ преступников, потакает арестантам.