Таким образом, М.А. Барг предпринял попытку вернуть в историческую науку «деятельную личность», в духе марксизма преодолеть «созерцательность» старого материализма и рассматривать «предмет, действительность, чувственность» не просто как «объект», а как «человеческую чувственную деятельность, практику», «субъективно»[76].
Барг не акцентировал внимание на политических корнях старой методологии, деликатно пытался остаться в рамках «чистой» науки. Но в его первой публикации содержится критика крайностей, порожденных идеологическими причинами. «Каждая из «частных» историй начинает претендовать на «всеобщность», «стержневое» место в историческом познании в целом, - отмечал профессор. – Так, в рамках вульгарно-материалистического понимания истории на эту роль, как известно, претендовали попеременно то экономическая история, то история общественных классов и классовой борьбы. На почве же историзма, эксплицитно или имплицитно отвергающего материалистическую парадигму, на роль «архимедова рычага» в историческом познании притязают ныне дисциплины, изучающие область общественного сознания и менталитета. В последнем случае, как заметил профессор Сорбонны Р. Бастид, не только духовная культура отрывается от социального контекста, от общества как целостности, но и само общество оказывается всего лишь элементом культуры, трактуемой как историческая тотальность»[77].
Крах перестройки привел к отбрасыванию попыток в духе Барга материалистически осмыслить категорию «цивилизация». В историографической практике возобладала критикуемая Бастидом идеалистическая парадигма. Тенденция, которую можно было наблюдать по мере выхода томов сборника «Цивилизации», основанного Баргом.
В момент Августовской революции 1991 года, крушения СССР и начала реформ Е.Т. Гайдара, когда читающая публика на лету схватывала все, что противостояло «коммунизму», была опубликована монография А.С. Ахиезера (Ahieser) «Россия: критика исторического опыта»[78]. Автор монографии попытался сварить амальгаму из идей А. Смита, В.С. Соловьева, Н. Бердяева. Причина развития цивилизаций – смена нравственных парадигм, предложенная автором, не была самой свежей в истории философской мысли. Россия предстала «застрявшей» между традиционализмом и либерализмом цивилизацией, и этот «раскол», как сущностная черта российской специфики, приводит власть к «хромающим» решениям, грозящим дезинтегрировать общество в результате «маятниковых» движений между полярностями. Автор призывает научиться «рефлексировать», «делать свою историю», следовать «срединным» решениям и идти по пути либерализма[79]. Российский «тоталитаризм» Ахиезер обнаружил уже в ХVIII веке.
Догматическое следование своей концепции приводит автора к непоследовательности, заводит в тупики. Например, Ахиезер игнорирует мотивацию крестьян к труду, их интересы во второй половине ХIХ века. С его точки зрения, вина за нищету крестьян лежала на них самих, а главная причина – «уровень сознания большинства крестьян», который не позволял интенсифицировать производство, их иждивенческие настроения[80]. Автор с ходу отметает такие причины, как значительные выкупные платежи государству, а полуфеодальные производственные отношения – отработочную систему, кабалу, не учитывает. Мельком упоминая о повышении арендной платы – следствии этих отношений, как одной из причин разорения, автор не вдается в сущность процесса[81]. В другом месте, войдя, видимо, во вкус, следуя логике материала, Ахиезер утверждает, что развитие крупных предприятий, реформы С.Ю. Витте разоряли кустарей и крестьян, подавляли их инициативу, развитие рынка, прогресс свободной личности, закрепляли «традиционную основу» крестьянских ценностей[82]. Однако вывод о происхождении ценностных отношений из сермяжного мира отношений материальных не был использован для дальнейшего анализа.
«Очистив» при помощи софистических приемов ход истории от дурно пахнущих материализмом интересов подавляющей части народа, Ахиезер смог применить свою концепцию к Октябрьской революции. С его точки зрения, аграрный вопрос в том виде, как его понимали большевики и левые эсеры – национализация земли и передача ее крестьянам, не играл важной роли в Октябрьской революции. Дело было всего лишь в крестьянском стремлении утвердить «древние ценности», перенести «уравнительные идеалы на все общество»[83] в ответ на ухудшение своего положения, в чем были виноваты, согласно авторской концепции, сами крестьяне. Получился интересный рецидив средневекового представления, что все возвращается «на круги своя».
Не имея возможности игнорировать многочисленные документы с крестьянскими требованиями сделать землю «общим достоянием всех трудящихся», автор использует их только для доказательства концепции о расколе российской цивилизации и народа, в частности, на сторонников социалистических и капиталистических ценностей[84]. В этот момент становится не совсем ясно, какие из этих ценностей «древние». И, наконец, автор углубляет свою теорию до невероятной глубины: записывает Ленина в сторонники «соборного идеала», который для решения «медиационной» задачи готов использовать чужие, взаимоисключающие друг друга идеи[85]. Ахиезер зашел в теоретический тупик, так и не сумев объяснить использование большевистским правительством аграрной программы, составленной эсерами по наказам крестьян.
Ленин никогда не исповедывал «соборности», не был наивным политиком, который, согласно Ахиезеру, разделял заблуждение о возможности народа «единым махом создать идеальное общество». Он был последовательным социал-демократом, материалистом-диалектиком, а потому стал коммунистом. Для него эсеровская программа была переходной формой от социализма крестьянского, мелкобуржуазного, который был близок значительной части населения России того времени, к современным формам социализма, которым еще предстояло вызреть под руководством нового государства. В его выступлении на Втором Всероссийском съезде Советов звучит оптимизм и уважение социалиста к народному творчеству, с которым должна считаться власть[86]. Большевики вместе с левыми эсерами выполнили обещание, отдали землю крестьянам. Но осуществить все ожидания народа объективно не могли: началась борьба с интервентами и белогвардейцами.
На идеалистической основе построены и другие объяснения сути последующих поворотов в истории государства. Например, переход к диктатуре сталинской группы в 1929 году Ахиезер объясняет «разочарованием масс в самих себе, в своей способности реально управлять обществом, что и создало основу для инверсионного стремления примкнуть к внешней силе, к власти партии, к силе и разуму вождя-тотема»[87]. Переход к перестройке тоже не обошелся без участия вождя, но уже без народа. «…нравственная и духовная элита, гонимая и рассеянная, постоянно предлагала обществу альтернативу. Горбачев пошел навстречу этому естественному союзу правящей и духовной элиты», - подчеркивает автор главную, с его точки зрения, причину перестройки после перечисления экономических и социальных причин ее возникновения[88].
Для доказательства «тоталитарных» намерений И.В. Сталина автор идет на фальсификацию его высказываний. Заявление «вмешиваться во все» в работе «О задачах хозяйственников»[89] имело конкретное содержание: овладевать производством, техникой, учиться, быть специалистами, но не требование установить «тоталитаризм».
Теория борьбы между истинными и неистинными ценностями, старого и нового как источник развития присутствовала и в сталинизме, и мы вполне можем предположить, что концепция Ахиезера при смене формы сохраняет сущностные черты методологии сталинизма. Настораживает невнятное объяснение причин появления новых ценностей. Автор говорит о материальных факторах, детерминирующих процесс, но не углубляет познание, оставаясь в рамках своей парадигмы. Подобное «стыдливое» протаскивание материализма в рамках идеализма, которому не хватило ресурсов для объяснения общественных явлений, не раз критиковали классики марксизма у своих оппонентов. Игнорирование Ахиезером материальных интересов большинства народа вновь и вновь подводит его к априорному выводу о первичности идеальных факторов развития исторического процесса.
На смену самостоятельным исследователям либерального толка в первой половине 90-х годов пришли штатные идеологи и пропагандисты. Шарлатанство доктора исторических и философских наук Д. А. Волкогонова на этом пути стало притчей во языцех. Историки дали научную критику этой паранауки[90]. Идеолог российского либерализма был не чужд «русской идеи»: «туманной и аморфной, но великой и бессмертной»[91], которая-де, возможно, бытовала среди благородных народников-террористов. Волкогонов разрабатывал важнейшую среди сторонников цивилизационного подхода тему личности в истории. Образ «демона» Ленина, демиурга истории, повелителя пространства, времени, безликих и безмозглых, если судить по контексту произведений Волкогонова, «масс»; интернационалиста-космополита, антипатриота и русофоба, который, понимаешь, поощрял евреев в противовес «расхлябанному русскому характеру», который для захвата власти настолько тайно пользовался «немецкими деньгами», что для доказательства этой мысли приходится придавать иной смысл опубликованным документам; человеконенавистника, который вверг народ в пучину революций и хаоса гражданской войны[92], вошел в мифологию российского общества 90-х годов ХХ века.