В помощь к занятиям каторжанки имели прекрасную библиотеку из более чем 800 книг, постепенно сформировавшуюся из присылаемых с воли изданий. Большей частью в библиотеке были книги по философии, истории, социологии, истории культуры, экономическим наукам и беллетристика. Особенно волновали тюрьму новинки прозы, например, сочинения Л. Андреева, которые обычно зачитывали вслух.[lxxxviii]
Впрочем, не все мальцевитянки были столь увлечены учебой. Например, М. Окушко занималась тем, что писала остроумные и яркие письма (которые она называла "письма к тетеньке"). В них высмеивались увлечение заключенных философией и их беспочвенность, преследовались идеи аскетизма, восхвалялось вполне законное желание еды, любовь к жизни и так далее. Эти "письма к тетеньке" обычно публично зачитывались после вечерней поверки. В одном из писем была, например, красочно описана смерть С. Ротконф, у которой, от чрезмерных занятий, при вскрытии были обнаружены перья, бумага и непрожеванные учебники. [lxxxix]
Ф. Радзиловская и Л .Орестова подтверждают, что “из всех радостей в тюрьме - возможность углубленно мыслить и заниматься больше всего захватывала и волновала.... Такое углубление в науку, такую радость занятий, трудно, конечно, представить на воле, где сама жизнь требует огромного напряжения и отнимает и физические, и психологические силы”.[xc]
А. Пирогова подытоживает: “И теперь, когда мы говорим гордые слова, что мы сумели превратить наши тюрьмы в университеты, вышли лучше вооруженными, чем вошли в тюрьмы, - мы не договариваем до конца: эти университеты были спасительными кругами, и не будь их, нас ждало бы безумие и вымирание. К этим alma mater нет сыновней привязанности у их подневольных студентов, так как знания куплены в них слишком дорогой ценой, -ценой молодости, здоровья, личной жизни.”[xci]
Не отставала от мальцевитянок и мужская каторга, и если в женской тюрьме обсуждать политической вопросы было не принято, то в мужских тюрьмах революционные идеи постоянно находились в центре внимания.
Политическое руководство принадлежало партийным фракциям, причем иногда наблюдался резкий антагонизм между беспартийной массой и партийцами. В этом были виноваты все фракции.
Зерентуй в это время был настоящей фабрикой учебы, "вольным" университетом, вокруг которого складывалась вся культурно-политическая работа среди почти 500 политических заключенных.[xcii]
В камерах читались публичные лекции (например, Р.И. Малецким), велась политико-просветительская работа (эсерами П. Прошьяном, Столяровым, Е. Созоновым), свою работу вела социал-демократическая фракция (Плесков, Малоземов, доктор Попов (Бритман) и другие).В Плесков упоминает, что лекторское поле оставалось почти всегда за социал-демократами, причем тут не было различий между меньшевиками и большевиками: фронт социал-демократов был всегда объединенный.[xciii]
В те же годы фракции вели деятельную переписку с партийными центрами на воле. Кое-что делали и сами политкаторжане, например, посылали в столицу корреспонденции и доклады в думскую социал-демократическую фракцию, просили новостей.
Не обходилось здесь и без курьезных случаев. Однажды В. Плескову дали письмо со штемпелем тюремной конторы: "просмотрено". Письмо просматривал старый помощник начальника тюрьмы Островский и он был подслеповат. На листке почтовой бумаги мелким почерком был записан целый реферат о положении рабочего класса в России, о борьбе профсоюзов, о легальных формах движения. Под письмом стояла подпись Ю. Мартова. [xciv]
Дерзость каторжан в то время доходила даже до того, что они из тюрьмы снабжали троицкосавскую партийную организацию полученной из-за границы литературой и писали для нее прокламации.[xcv]
Конечно, Зерентуй 1907-09 годов был счастливым исключением среди каторжных централов, это признают и сами заключенные, но даже при самом лучшем режиме можно было получить пулю от часового и быть убитым за безделицу на прогулке или у окна ночью. И то и другое было и в Зерентуе.[xcvi]
Как бы то ни было, здесь прослеживаятся определенное различие между женской и мужской каторгами. Очевидно, что более чем 500 членов политического коллектива Зарантуйской тюрьмы было необходимо контролировать, что называется, “изнутри”. Именно поэтому, как нам кажется, политическая активность мужской каторги находилась на высоте и не допускала того “разброда”, который наблюдался на женской каторге. К тому же, руководителям партийных фракций в среде каторжан удавалось на редкость грамотно проповедовать свои политические идеи, не допуская серьезных расколов внутри политического коллектива.
c) Моральное положение политической каторги и ссылки накануне 1917 года.
Репрессии начала 1910-х годов существенно подорвали моральный дух заключенных. По признанию очевидцев, “многие вышедшие с каторги глядели потухшим взглядом и даже жизнь и революция не пахнули на них своим знойным дыханием, а встречены были ими, как чужие.[xcvii]
Если для обывателя свержение царизма было и завершением революции, то для политических каторжан и ссыльно-поселенцев минутная радость победы сменялась тяжелым раздумьем над завтрашним днем. ё Не у всех революционный максимализм каторги сохранился надолго, и последующая борьба размежевала бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Для многих приобщение к политической действительности стало трагедией, так как их максимализм оказался не нужен партийным организациям. Впрочем, и сами бывшие ссыльнопоселенцы и политкаторжане в итоге стремились отмежеваться от политической деятельности, в особенности если она была как-то связана с Сибирью.
Например, после февральской революции 1917 года, смену власти в Якутии сделали главным образом по инициативе социал-демокра-тической группы ссыльных, которая, пролучив вести о революции, выдвинула идею свержения якутского губернатора и сделала это без особого труда. Социал-демократ Г.П. Петровский стал якутским областным коммисаром, из Якутского гарнизона был образован Якутский Совет Солдатских Депутатов, а также Якутский Комитет общественной безопасности и Совет рабочих депутатов. Якутская городская дума была переизбрана, а ссыльно-поселенцы стали ее гласными, сделавшись таким образом "отцами города". Однако, с открытием путей сообщения социал-демократы устремились "на континент", сдав таким образом власть в руки эсеров. Например, после отъезда социал-демократа Г.И. Перовского, коммисаром был назначен эсер Соловьев. До отъезда Виленского хозяйственная власть оставалась в руках социал-демократов, но испытывала постоянные "атаки". Позднее влать полностью перешла эсерам, а вся Якутская социал-демократическая организация была арестована и брошена в тюрьму.
Еще раз отметим, что социал-демократы сами отдали власть. Измотанные каторгой и последующей ссылкой, они использовали любой повод, чтобы покинуть места своего вынужденного поселения. Так, занимавший ответственный пост в новой структуре власти ссыльнопоселенец Виленский признается, что он выехал из Якутии под уважительным предлогом не собираясь возвращаться назад: “Я выехал их Якутии на всероссийское демократическое совещание. Но это был, конечно, предлог, и я и товарищи понимали, что вряд ли мне захочется вернуться в гибельные места Якутии.”[xcviii]
Впоследствии Виленский отошел от политической деятельности посвятив себя науке.
Немалая часть ссыльных и бывших политкаторжан шла "по наклонной" к пьянству, разврату, уголовным преступлениям, - “организованная” часть политической ссылки старалась всячески от них отмежеваться. И все же, по поступкам опускавшихся “на дно” ссыльных во много судили о моральных качествах политической ссылки вообще.
Как пишет в своих воспоминаниях М. Константинов, “эти люди,типичные представители морально разложившейся части ссылки, ничего общего не имели ни с “организованной” частью ссыльного общества, ни с политической ссылкой вообще.”[xcix]
Один из них, Калугин, непрерывно кутил, женился на якутке, обзавелся детьми, устраивал скандалы на весь поселок, и "имел клеймо предателя на лбу". Второй, ссыльный солдат,- снабжал местных спекулянтов спиртом из якутского казенного военного склада.
Третий - некто Браиловский, административный политссыльный, приехав в поселок совершенно не скрываясь открыл производство и торговлю самогоном.
С "истинными" политическими ссыльными эти трое не контактировали, что не мешало им перед проезжавшими и местными активно афишировать себя в качестве политических ссыльных, революционеров, анархистов и так далее. В то же время, Браиловский еще с Ленской ссылки активно служил иркутскому охранному отделению.[c]
О “неорганизованной” части политических ссыльных пишет и проходивший по уголовной статье П. Васильев, который после работы на Новотроицких золотых рудниках был отправлен в вольную команду, где встретился с политическими ссыльными.
Один из них, Андрей Агеев, рабочий-железнодорожник, социал-демократ, “был страшно озлоблен на всё и на всех: и на то, что вот он на уголовном положении, а другие, по существу, такие же, как и он, "беспечально как баре" (его слова) коротают дни в разных там Зерентуях и Акатуях”[ci]
Другой, юный эсер Павел Поляков, осужденный за убийство провокатора, тоже опускался "на дно". Общего между собою "товарищи" ничего не имели: “Не было и намека на коллектив. Каждый дул в свою дудку”.[cii]